Литературная Газета - Литературная Газета, 6592 (№ 13/2017)

Несколько слов о сюжете повести – он литературен: Игорь Жилкин хочет сохранить для потомков память о хорошем провинциальном поэте Олеге Дорогине. Ведь всё исчезает. Уходят люди и деревни. Забываются строки стихов. «Для памяти и пишу», – признаётся Игорь Жилкин (для читателя это звучит признанием автора). Сохранить память об ушедшем поэте – разве этого мало для обретения жизненного смысла?

Игорь Жилкин – по вере православный, а православный, по-настоящему верующий человек глубоко символически воспринимает вехи своего пути, ему как бы через символ, через полученный «знак» открывается правильность выбранного направления: «Стал я узнавать всё про монастырь. Узнал, что основал его старец Игнатий. Нашёл его житие. Как пронзило меня – 1 июня впервые я узнал о нём, впервые читал его житие. И день памяти преподобного Игнатия – 1 июня по новому стилю. Ни раньше, ни позже, именно в этот день прочитал я его житие…»

Повесть подкупает чистотой помыслов, хотя кажется всего лишь заготовками к повести – рыхлость, непрописанность эпизодов, какая-то авторская рассредоточенность... Есть, правда, симпатичные зарисовки: «Я любил ходить туда один. Смотрел, как за уткой, будто пуховички, нанизанные на нитку, плыли утята, как ондатра плыла к норе, неся во рту стебли осоки»...

Конечно, очень сложно написать п о - н о в о м у повесть, вписанную в общий пласт возвращения к истокам, обретения родовой истории.

Повесть Дмитрия Ермакова вызовет эмоциональный отклик у тех, кто чувствует и думает сходно. Но, к сожалению, способна и оттолкнуть от «почвенной темы» традиционностью не самой темы (она вечна), а упрощённым её решением... И тонкий лейт­мотив сохранения памяти о провинциальном поэте мог бы зазвучать по-другому, если бы в него был привнесён автором символический смысл – сохранения в России самой поэзии.

• • •

«Знамя», 2017, № 2

Майя Кучерская

Голубка

История одного исцеления

Изящная повесть известного автора, вписывающаяся в условные рамки беллетристики, на тяжёлую тему.

В «Голубке» Майи Кучерской не весь город собирается расстаться с жизнью, как в «Записках времён Опиумной войны» Г. Литвинцева («Подъём», 2017, № 1), а один главный герой, чей сбивчивый монолог и представляет ткань повести. Он испытывает сильнейший «суицидальный драйв». И автор как нарративный психотерапевт (вводя в повествование врача) шаг за шагом вытягивает его из этой воронки – и читателя, который вполне возможно дочитает повесть в слезах, ждёт happy ending – герой спасён.

Какой же рецепт выписывает ему врач? Какое лекарство назначает? Это лекарство – сама жизнь. Просто жизнь. Во всём её многообразии.

Чем-то напоминает классика лёгкой прозы Викторию Токареву.

Но, правда, без коронной токаревской фишки – её блестящего юмора. Юмор – это победа над смертью, истинно человеческое качество, очень ценимое мной в прозе. А вот токаревская мораль и её же обычные, житейские ценности, на которых основана её писательская философия, у Майи Кучерской те же: кто из читателей возразит, что богатым быть лучше, чем бедным (героиня «Голубки» и выбирает такой путь), и что ценность семьи выше любовной страсти?

Майя Кучерская снабдила повествование элементами романтизма: здесь и портрет («Но гораздо ярче её юности и предполагаемого очарования на портрете сияло южное весеннее солнце, которое золотило её волосы, тонкие белые кисти, она сидела у раскрытого окна...»), здесь и неожиданная таинственная дверь, которую обнаруживает герой во время прописанного ему доктором странствия по Москве (сразу вспомнился «Степной волк» Германа Гессе и, разумеется, Пелевин с его «Empire V», впрочем, оба приёма стары как мир, но работают до сих пор, внося занимательность в сюжет), а за дверью открывается некое «поле чудес».... Особо интересен в повести образ Толика – философа, не реализовавшего свою гениальность. Он увлечённо занимался проблемами языка: «Одеяние мысли – язык, и, значит, того, что я не могу сказать словами, не существует, – говорил он вдохновенно… Долой невыразимое, оно отменяется!» Конечно, эта мысль, базирующаяся на философии Витгенштейна, представляется весьма спорной: если язык – одеяние, под ним должна оказаться некая трансцендентальная, невидимая «телесность» – именно потому «мысль изречённая есть ложь», но это уже дискуссионный вопрос, но имеющий прямое отношение к образу Толика, который, «когда мыслил и проговаривал то, что придумал, вслух, становился конкретным, острым, цельным. Стоило ему расслабиться, перестать напрягать мысль – его заполнял внутренний студень, слюдянистый, бесформенный…» Это, пожалуй, самое интересное в повести: как бы иллюстрация через образ философской теории.

Почему Толик стал всего лишь «гением в отставке»? Майя Кучерская даёт ответ на этот вопрос: он предпочёл не взрослеть, остаться там, где ещё не жизнь, а только игра в неё. Но понятие «игры» многослойно, ведь творчество, по сути, тоже игра, а Бог – Творец... Майя Кучерская не была бы художником слова, если бы не чувствовала этого и не видела, что каждое «мгновение обретает некоторый вес, потому только, что ему предстоит быть зарисованным. Внимание наполняет мгновения смыслом. Осмысление заливает их значением и утяжеляет. И потом этот вес перетекает в слово».

Главное в повести – её потенциальный психотерапевтический эффект. Стремление автора вывести героя из лабиринта депрессии. К несчастью, герой её не одинок. Достаточно открывать почаще интернет и смотреть новости. Что ж, если повесть Майи Кучерской кому-то поможет, это уже золотой вклад писательницы в попранное и позабытое «разумное, доброе, вечное», к которому медленно возвращается российская проза. И среди первых ласточек – «Голубка» Майи Кучерской, правда, голубка в повести похожа на снегиря. Такая вот получилась гуманистическая орнитология.

• • •

«Знамя», 2017, № 2

Константин Куприянов

Новая реальность

Повесть

Чем сильны авторы журнала «Знамя» – я о прозаиках – так это концепцией: она наличествует практически во всех текстах. Обычно концепта в повести (романе) два: один – как бы философский (мы видели это даже на примере повести Майи Кучерской «Голубка»), второй (он почти обязателен для первой публикации в журнале – в качестве «пропуска») – установочно-либеральный. Вот и повесть дебютанта «Знамени» Константина Куприянова «Новая реальность» можно рассмотреть как такой вот пропуск в журнал «Знамя», если неожиданно не прочитать её иначе... Но об этом – в конце.

А сначала о достоинствах «Новой реальности». Сюжет интересный: Москва опутана слухами об угрозе войны, которая вроде бы уже идёт, а вроде и не идёт, но в связи с «Угрозой» начинается эвакуация части столичных жителей, как бы не добровольная, но вроде и добровольная (тут же, конечно, вспоминается «Эвакуатор» Дм. Быкова). Эвакуирующихся свозят в дальний забытый Богом северный городок, пред­стающий такой вот закрытой зоной (вдалеке мелькнул Кафка, отчётливей ассоциация со Стругацкими – А. Тарковским и компьютерными играми), где они живут как ссыльно­поселенцы, за которыми ведётся усиленное наблюдение, цветёт доносительство. Доносителям выдаются за их заслуги телевизоры – ни интернета, ни сотовой связи в городке нет.