Газета Завтра - Газета Завтра 606 (27 2005)

— Борис Михайлович, ваше художественное призвание имеет какие-нибудь семейные корни? Родители не занимались живописью?

— Отец с матерью обвенчались в царской тюрьме. Мать (в девичестве — Парусникова) была дочерью священника. Когда отец против ее воли выбрал ей жениха, думая передать предполагаемому зятю приход, она сбежала из дома. Устроилась в Москве регентом церковного хора. У нее появилась подруга — Люба Неменская. А у Любы был брат — Михаил. Так мои родители познакомились и полюбили друг друга. Михаил в те годы занимался общественной и профсоюзной деятельностью. Его арестовали, посадили в тюрьму, потом приговорили к ссылке. Чтобы ехать в ссылку вдвоем, будущие мои родители поженились. У мамы были знакомые в церковных кругах, она добилась разрешения на венчание в тюремной церкви.

Рисованием я начал увлекаться со школьных лет. И родители в этом очень меня поддерживали. Дома у нас хранится написанная масляными красками иконка тонкой работы, которую мама скопировала с иконописного образа. До революции в церковных школах непременно обучали и этому мастерству.

А отец развлекал меня карикатурами. Он учился в лицее, где, по его словам, учитель изобразительного искусства был едва ли не первостепенной фигурой.

Первое время в занятиях рисованием я был полностью предоставлен сам себе. Потом у меня появился приятель Генрих Коносевич — замечательный парень, белорус, к сожалению, погибший на фронте в Великую Отечественную войну. Имея большие способности, он стал заниматься живописью в городском Дворце пионеров. И позвал меня с собой. Я пошел. Сначала меня не приняли. Однако на следующий год я все-таки поступил.

После окончания 9 класса школы отец посоветовал мне — в том случае, если я задумываюсь о призвании художника, — специализироваться. Я отнес свои работы в Московское художественное училище имени 1905 года. Меня приняли на третий курс. Без двухгодичной подготовки, которую имели мои товарищи, я оказался на курсе самым молодым и слабым, но к концу года все же наверстал упущенное и окончил курс хорошо.

Наступило лето 1941 года. Война. Призывного возраста я еще не достиг. Нас — студентов — направили под Смоленск рыть окопы, строить блиндажи, — словом, готовить линию обороны. Естественно, мы на себе испытали и обстрелы, и бомбежки. Когда немцы подошли вплотную, нас вернули в Москву. В столицу я приехал совершенно больным — подхватил малярию. Немцы рвались к Москве. Госплан, в котором работал отец, эвакуировали в Саратов. Я уехал вместе с родителями.

В Саратове оказалось художественное училище. Я поступил уже на четвертый курс и летом 1942 года окончил саратовское училище на "отлично", получив рекомендацию в Суриковский институт, который находился в эвакуации в Средней Азии. Тем же летом мои работы показали директору Студии военных художников имени М.Б. Грекова; он предложил мне поехать на фронт в качестве военного художника. Меня призвали, обмундировали, и в конце 1942 года состоялась моя первая командировка под Великие Луки. Во время этой командировки был, например, сделан рисунок "Сирота из Великих Лук".

— Как складывалась судьба фронтовых рисунков? Многие, наверное, "уходили" в редакции газет?

— Да, конечно. Сын редактора одной из газет, в которую в 1945 году я посылал рисунки из Берлина, даже отыскал меня недавно, чтобы вернуть сохранившиеся у него работы. Целы и берлинские этюды.

В перерыве между фронтовыми командировками мы обычно занимались организацией выставок. С фронта привозили рисунки, готовили передвижную экспозицию, объезжавшую военные части, и сразу же отправлялись на другой фронт. Перед последней берлинской командировкой я два месяца посвятил работе над картиной "Мать". Это моя первая серьезная картина, которая была приобретена Третьяковской галереей и получила известность.

— Берлинские этюды, наверное, приходилось рисовать в экстремальных условиях — наших солдат за каждым углом подстерегали неожиданности…

— Представьте, один из этюдов я писал, сидя посреди улицы Фридрих-штрассе (это одна из центральных берлинских улиц, как, например, Кузнецкий мост или Сретенка в Москве) в шикарном кожаном кресле, которое чудесным образом очутилось на мостовой. Все вокруг было окутано пологом дыма и огня. Солдаты подтаскивали меня в кресле вперед, чтобы не завалило обломками, а я писал этюд.

Три этюда были написаны в день Победы. О том, как погиб третий этюд, расскажу любопытную историю. Чтобы найти нужный ракурс, я влез на Бранденбургские ворота, откуда хорошо был виден догорающий Унтер ден Линден. Писал до темноты. А вечером меня заметили друзья из Студии Грекова. "Эй, спускайся! Мы достали чудесное вино! Отпразднуем!" — стали они кричать мне снизу. А я еще не закончил этюд и на их уговоры сразу не поддался. В конце концов, с огромным штофом какого-то действительно очень хорошего вина они забрались ко мне. Я собрал этюдник — ясно было, что работать мне больше не дадут. Мы посидели, выпили за Победу, за наших солдат. И в абсолютной темноте стали спускаться вниз. Мне, как наиболее трезвому, доверили штоф. И вот когда я спускался, мой этюдник стал сползать. Пока мог, я перехватывал лестницу то руками, то подбородком. Но все-таки оказался перед выбором — спасаю штоф или этюдник. Но штоф — коллективный, а этюдник — свой. И я выбрал штоф. Этюдник полетел вниз, но специально сделанный покрепче — на заказ — перед поездкой в Берлин, он сохранился. А этюд погиб — прилип к палитре. Берлинский этюдник, кстати, как реликвия сейчас хранится в московском Дворце детского творчества.

— Вы написали в общей сложности пять вариантов "Безымянной высоты". Видимо, замысел картины был необыкновенно ярким, если он потребовал столько интерпретаций?

— "Безымянную высоту" я писал, действительно, долго. И у каждого варианта своя история. Один сейчас находится в германском музее, другой — в Японии. Первый вариант я уничтожил — он меня совсем не устроил. В последнем варианте, который теперь стоит у меня в мастерской, эта картина называется "Это мы, Господи".

Впечатление, вызвавшее к жизни замысел этой картины, связано с моей первой фронтовой поездкой. Меня направили в Панфиловскую дивизию, которая вела бои в районе города Холм. В этих местах была непроходимая болотистая местность. Наши солдаты и немцы перестреливались, завязнув в непролазных болотах, — не было никакой возможности продвигаться ни вперед, ни назад. Там, в землянке, я впервые увидел, как на фронте читают письма — это впечатление легло в основу картины "О далеких и близких". От города Холм я направился к Великим Лукам, где шли тяжелые бои. И по дороге присел на какой-то, как мне показалось, покрытый снегом пенек — подкрепиться сухариками. Дорога была нелегкая — где-то подъедешь, а чаще пешком идешь, с полной солдатской выкладкой… И вот смотрю — что-то рядом от ветерка колышется, будто трава. Но трава зимой так не колеблется, она замерзает. И меня вдруг пронзило — это волосы. Оказалось, я сел… на труп немца.