Литературная Газета - Литературная Газета, 6574 (№ 44/2016)

прощусь с тобой, уж если не с живым,

так с мёртвым,

чтоб не ныла в сердце рана.

И нож возьму, и вырежу я им

на том кресте:

«Здесь прах лежит Ивана».

И больше ничего, тебя любя,

твой сын не сможет сделать для тебя.

Но коль живым застану, то, ей-богу,

в кисет тебе насыплю табаку

и водки в твой стакан плесну немного,

чтоб ты, отец, прогнал свою тоску

и больше не смотрел на сына строго.

Потом с тобою рядом посижу

и вот что от души тебе скажу:

негоже нам, пока мы человеки,

хоть и с печалью тягостной в груди,

судьбе несчастной сдавшись,

смежить веки.

Ты наспех только ветку не руби!

Да будет так! Теперь – прощай навеки.

Ель

1

В далёкой стране, где зимою

хозяйка над миром метель,

в сторонке, красой расписною,

росла одинокая ель.

Её ни морозы не брали,

ни вьюга… Вблизи ли, вдали –

она мне казалась едва ли

не чудом суровой земли.

Пред ней все растения меркли,

когда замечали мои

глаза её гибкие ветки

под нежным покровом хвои́.

И в зелени море безбрежном

с высокого берега вновь

увидев наряд её нежный,

я чувствовал в сердце любовь…

Но пламя лесного пожара,

что в том объявился краю,

бросалось что к соснам поджарым,

что к елям… И эту мою

красавицу нежную слишком

накрыло нещадным огнём.

Ни хвое, ни веткам, ни шишкам

спастись не дано было в нём…

И вот она – ночи чернее,

мрачнее закатных теней.

Не кружится птица над нею,

и зверь не таится под ней.

Стоит тут, чужая, другая…

треща на ветру до утра,

и птицу, и зверя пугая

глухой чернотою нутра…

Выходит, напрасно оттуда –

с восточных ли, южных земель –

сюда занесло это чудо,

что выросло в статную ель.

Здесь шли вкруг неё хороводы,

здесь девушки ждали парней…

И вот даже от непогоды

нельзя больше скрыться под ней.

Не будут здесь певчие птицы

вить гнёзда, а я или ты

не сможем уже насладиться

полётом её красоты…

2

Но годы прошли, и вернулся

я в тот заповедный алас.

Там тальник под ветрами гнулся

и свежестью радовал глаз.

Но вот что меня удивило,

что понял я вдруг без труда:

здесь жизни незримая сила

в земле пребывала всегда.

Напрасно я думал о ели:

«Погибла!», когда вдоль ствола

несчастные сучья горели

и жарко кипела смола…

Когда выедал её тело

огонь беспощадный, как тать,

не знал я, что ель та успела

свои семена разметать.

И вот сквозь покров опалённый,

проглоченный чёрной бедой,

проклюнулся ельник зелёный

и землю покрыл, молодой…

В рождественский будто сочельник,

мир хвóей своей нарядил

сквозь землю пробившийся ельник,

чтоб людям стал мир этот мил…

Но вот что в мой ум не вмещалось,

что мне было трудно понять:

та ель, что сгорела, казалось,

здесь к небу тянулась опять.

Лишь нижние ветви той ели

жестокий огонь опалил,

а верхние вновь зеленели,

диск солнца над ними парил…

Стояла она и смотрела,

как дети её там и тут,

не ведая жизни предела,

отчаянно к солнцу растут.

1927

Она

Песня

На высоком утёсе над Леной-рекой,

под плакучею ивой стояла одна

на ветру и казалась несчастной такой

даже в празднично-ярком наряде она.

Всё стояла на краешке самом земли,

там, где день

в наступающих сумерках гас,

и горючие слёзы ручьями текли

из её, словно ночь беспросветная, глаз.

Припев:

Что слезу роняешь, отчего грустишь?

Потеряла милого навсегда?

Иль колечко с пальчика уронила лишь?

Не горюй, забудется боль-беда!

Всё просила о чём-то, роняя слезу,

всё молила,

вздымая взволнованно грудь,

и глядела, скорбя, на теченье внизу,

несравненная стать,

беспримерная грусть.

А кормилица-Лена под нею текла.

И казалось, что горестно вторила ей

та бесшумная гладь голубого стекла

средь дремучих лесов и широких полей…

Припев.

И согнувшись под тяжестью скорби такой,

опустилась на землю под ивой она…

И глядели глаза её в небо с тоской,

и душа её меркла, смятеньем полна.

И тоску с ней деля, у неё за спиной,

еле слышно стояли деревьев ряды,

словно в страже таёжной –

сплошною стеной,

чтобы душу её уберечь от беды.

Припев .

Только как же в душе

эту тяжесть носить,

эту боль, что надежду съедает твою?!

И руками взмахнув, жизни тонкую нить

разорвала она там, на самом краю.

Чей-то чёрный на миг заслонил силуэт

уж клонящийся к вечеру

в сумерках день,

И от солнца идущий живительный свет

сверху вниз зачеркнула

мелькнувшая тень…

Припев.

* * *

Согревшись чуть-чуть под лучами,

что нежно румянят восток,

раздвинувший землю плечами,

трепещет под небом росток,

На мир этот глядя несмело

и пряча в сплетении трав

побега прозрачное тело

и листьев бесхитростный нрав,

От зноя прикрывшись тенями,

небесною манной кормясь,

уже ощущая корнями

с землёй неразрывную связь,

В себе уже чувствуя силы

и радости светлый исток,

чтоб вдруг под лучами светила

раскрыть свой прекрасный цветок.

Так жизнь, может, радостней стала б…

Но тут, ничему не дивясь,

корова цветок тот втоптала

копытом бесчувственным в грязь.

* * *

Позволь мне спеть. Ведь правда,

от песни нет вреда…

она для сердца радость,

когда вокруг беда.

Да как же я посмею

твой потревожить сон?!

Душа моя с твоею

здесь дышит в унисон.

Не отвлеку тебя я

от тайных дум твоих,

ведь мысль твоя любая

важна для нас двоих.

Спою я тихо-тихо,

светясь от счастья весь…

Ах, что мне злое лихо,

когда ты рядом есть,

и – радость между нами?!

Поверь, не омрачу

нелепыми словами

я чувств твоих парчу.

Ах, сердце вновь без спроса

во мне поёт и вновь –

про шёлковые косы

да бархатную бровь,

про очи, что во мраке

чуть светятся, как ночь,

и скулы, что, как маки,

алеют здесь, точь-в-точь…

Про груди налиты́е,

про сок вишневых губ?!

Боялась тут не ты ли,

что слог мой будет груб?

А я – смотри как нежно

пою и тихо как

о радости безбрежной,

что разгоняет мрак,

что выше денег, смею

заверить, и сильней…

Ведь воскрешают ею

и побеждают с ней.

Что, как скрижаль завета,

всегда в моей судьбе…

И знаешь, радость эта –

моя любовь к тебе.

О ней тебе толкую.

Поверишь ли ты мне? –

я за любовь такую

готов сгореть в огне.

Чтоб защитить от горя

тебя, родная, здесь,

готов тонуть я в море,

готов под пули лезть.

И не могу иначе…

И в самый страшный год

я, верь мне только, спрячу