Юрий Поляков - Созидательный реванш. Сборник интервью

— Кстати, какие новости в Переделкине? Ведь год назад во время разбойного нападения там была избита ваша супруга.

— Идет следствие… Я тогда говорил и теперь уверен, это была акция устрашения, налет связан с публикациями в «Литгазете» о хищениях в Международном литфонде и Литфонде России. Кстати, пострадала не только моя жена, избиты еще несколько писателей, выступавших в суде и прессе… Очень нам помогла проверка Счетной палаты, выявившая преступную неразбериху при управлении писательским имуществом… С правовым беспределом надо бороться, а не со сталинизмом.

— А что вы предлагаете? Советский Союз мы не вернем. К счастью или к несчастью, кому как нравится.

— Не вернем. Хотя основные части распавшейся страны потихоньку срастаются. Возьмите тот же таможенный союз. Но главное: нужно восстанавливать механизмы социальной защиты, гарантии работающему человеку. Государство из этой сферы, согласно либеральной идее, ушло. Кто должен прийти ему на смену? Профсоюзы, как во всем мире. Где наши профсоюзы? Кстати, у писателей нет своего профсоюза. Союзы писателей давно стали фикцией. Нужна писательская гильдия, которая будет заниматься не идеологией, а защитой интересов. На Западе это очень мощные структуры.

— Как вы относитесь к недавним словам Леонида Парфенова о том, что на телевидении у нас как раз совдепия в плохом смысле слова?

— А кто виноват? У нас уже трижды поменялись президенты, а телевизионщики все те же. Разве не Парфенов аплодировал расстрелу Белого дома? А ведь символ демократии — именно парламент. Его расстреливают из пушек, а телевизионщики кричат: «Правильно!» Иначе придут к власти коммунисты. Но если мы строим демократию, к власти может прийти любая партия, и коммунисты в том числе. Во многих бывших странах соцлагеря так и случилось. И что? Подержали коммунисты власть и переквалифицировались в социал-демократов. А мы этот естественный процесс строительства демократии сломали под одобрительные вопли телевизора, того же Парфенова. Кто больше в этом виноват — Кремль или Останкинская башня? Вопрос! Но теперь, охотно пройдя через все политические бордели девяностых, нечего рыдать об утраченной либеральной невинности. Парфенов просто констатировал печальный итог своей двадцатилетней журналистской деятельности. Да, у нас руководителей государства показывают сегодня по «ящику» чаще, чем раньше Брежнева. Но ведь это еще при Ельцине началось, а не сейчас. Это он достал нас со своим «не так сидим!». Что ж вы тогда молчали? Боялись его крепкого рукопожатия? Ну-ну…

— Вы хорошо сказали про национальное унижение в девяностых. Вы соавтор сценария фильма «Ворошиловский стрелок». Этот дед и есть «униженный и оскорбленный» конца двадцатого века, вы согласны?

— Конечно. В девяносто пятом году я вел передачу на телевидении. Это был год пятидесятилетия Победы. Я предложил пригласить в студию поэтов-фронтовиков: Левитанского, Ваншенкина, Поженяна, Викулова, Кочеткова, Старшинова, Разумовского… Все еще были живы! А мне говорят: «Да ну их, этих сталинских подголосков! Еще неизвестно, что они там в Берлине делали, немок насиловали!» Я пошел к Попцову — он поддержал меня. А рядовые фронтовики просто продавали награды, чтобы прокормиться. И это не национальное унижение? И вот вышел фильм Говорухина, снятый по повести Виктора Пронина. Я прописывал в сценарии диалоги. И на нас набросились все те журналисты, которые еще недавно советовали русским учиться свободе у американцев, которые, чуть что, хватаются за кольт невероятного калибра. Такой крик поднялся: «Говорухин зовет Русь к топору! Хочет крови! Долой самосуд!» Вот такой обычный для медиа-интеллигенции двойной стандарт. А фильм-то не об этом. Это предупреждение: если государство не будет выполнять свои функции и защищать простого человека, то он сам начнет это делать. И кузнечик прыгнет…

— Ходят слухи о грядущей третьей части вашего большого романа «Гипсовый трубач».

— Я ее сейчас заканчиваю. Идет непросто. Концовка должна быть неожиданная, но логичная, жесткая и полифоничная… Третья часть выйдет, думаю, к весне. Такого большого романа у меня еще не было — пятьдесят авторских листов! И чем-то вещь эта зацепила читателя. Первые два тома просто смели с прилавков. Было уже несколько допечаток и переизданий. Для незаконченного романа — случай почти уникальный. Я много езжу по стране — по делам газеты и на премьеры моих пьес. Сейчас везде ставят «Одноклассников». Недавно вернулся из Владивостока. И куда бы я ни приехал, первый вопрос: когда будет третья часть? Спрашивают самые разные люди, от губернаторов до студентов.

— Цепляет то, с чего мы начали, — острейшая, смешная, умная сатира.

— Да, хотя в конце будет много любви. Даже слишком…

— Кстати: ваша жена на эротические сцены в ваших произведениях не обижается?

— Настораживается. Всякая жена читает сочинения мужа-прозаика или стихи мужа-поэта как следователь по особо важным делам…

…Меня, естественно, волнует культурная составляющая процессов, происходящих в нашем обществе. В минувшее десятилетие по сравнению с девяностыми обозначился, по-моему, некоторый позитив. Прежде всего, в духовной сфере удалось во многом преодолеть революционный нигилизм предыдущих лет, когда все, что не было направлено на слом советской цивилизации, объявлялось не стоящим внимания, враждебным и т. д. Девяностые почти скалькировали, повторили двадцатые годы двадцатого века. Нулевые отмечены большей разумностью в подходах и оценках, что связано с восстановлением государственности, серьезно пострадавшей в предшествующий период. К позитивным сдвигам относится и то, что право голоса в средствах массовой информации, прежде всего на ТВ, получила нелиберальная точка зрения на проблемы культуры и духовности. Ведь девяностые — это период либеральной диктатуры в СМИ, когда любые сомнения в «единственно верном» либеральном пути были равносильны если не физической гибели, как в двадцатые, то, по крайней мере, профессиональной, что, в частности, мне пришлось испытать на себе…

Нулевые ознаменовались возвращением читателя к настоящей литературе. В засилье некачественного развлекательного чтива, в том числе и переводного, образовалась существенная брешь: издательства начали публиковать серьезную современную прозу и поэзию. К сожалению, поэзия еще не вернулась достойным образом на телевизионный экран. Мне довелось быть последним ведущим ТВ-программы, где звучала современная поэзия. Передача называлась «Стихоборье» и выходила на канале Российские университеты, закрытом после того, как НТВ получило эту частоту в награду за поддержку полумертвого Ельцина на президентских выборах. Теперь я связываю возвращение современной поэзии на ТВ с передачей «Контекст», которую недавно начал вести на канале «Культура». Моим обязательным условием при подписании контракта было, чтобы в каждой такой программе звучали стихи, выступали поэты. А то ведь сегодня о поэзии вспоминают лишь в дни юбилеев и похорон… И порою кажется, что в России остался один поэт — Илья Резник в белом костюме.