Юрий Поляков - Созидательный реванш. Сборник интервью

— Где-то вы сказали, что задумали «Гипсового трубача» пятнадцать лет назад.

— Да, я очень долго носил его в себе. Недавно я обнаружил интервью, которое дал в девяносто четвертом году «Вечерней Москве», и на вопрос корреспондента, над чем сейчас работаю, ответил, что приступаю к роману «Гипсовый трубач» и даже изложил какие-то сюжетные коллизии, правда, нисколько не соответствующие тому, что получилось. Когда я начал писать «Трубача», роман не пошел, я его отложил, написал «Козленка в молоке», потом попробовал вернуться к «Трубачу», но роман снова не пошел, я его отложил и написал «Замыслил я побег», ну и так далее. И уже после «Грибного царя» я решил: в последний раз попробую, если не пойдет, больше возвращаться к нему не буду. Сел — и вдруг роман не пошел, а полетел. Значит, я дозрел до него.

— В книге много разных граней — социальная сатира, юмор, лирика, любовь, эротика. Какой из этих пластов для вас наиболее важен?

— Они для меня равноценны. Еще со времен «Апофегея» в моих книгах немало эротики. Я всегда считал, что рассказывая про любовные отношения героев, нельзя обойти интимную сторону, но я категорически против грязного, подъездного физиологизма, которым насыщена современная проза. Для описаний эротических переживаний героев я всегда придумывал какую-то метафору, словесную игру, чтобы это было интересно и изящно, не пошло. Я никогда не окажусь в ситуации, в которую на одной из телепрограмм попал Виктор Ерофеев, отказавшийся перед камерой прочитать неприличную сцену из своего же романа. Да, в моих вещах немало интимных сцен, но любую из них я могу прочитать хоть в пансионе благородных девиц, ибо там нет ничего оскорбительного, только пикантность. А какая любовь без пикантности?

Разноплановость романа позволяет мне дать панораму нынешней жизни. Я уверен, через двадцать-тридцать лет наше время, начиная с девяностых годов, будет восприниматься не менее экзотически, чем революционные двадцатые годы прошлого века. И тогда «Трубач» прочтется совсем по-другому. Я пишу на вырост.

— Ваши герои еще те ходоки. Вы с таким знанием описываете их эмоции и рефлексии, возникающие при движении по маршруту от жены к любовнице и обратно, что возникает вопрос: откуда вам это так хорошо известно?

— В советские времена для таких неудобных вопросов существовал один отработанный ответ: одна сволочь в бане рассказала. Но если говорить всерьез, у Ахматовой есть такая строчка: «Я научила женщин говорить, но, Боже, как их замолчать заставить!» У нас существует так называемая женская проза, в которой дамы рассказывают о своих переживаниях, недоступных мужскому взгляду. А вот мужской прозы, в которой бы рассматривалось психологическое состояние мужчины, вовлеченного в сложную семейную, любовную коллизию, когда он вынужден делать выбор между разными женщинами, у нас почти нет. Было у Набокова, Бунина… Но с шестидесятых годов прошлого века в нашей литературе торжествует хемингуэевская традиция, когда вся буря мужских переживаний передается игрой желваков или скрипом зубов. А я предложил иной взгляд: что происходит в душе мужчины, когда он скрипит зубами и играет желваками? Помню, как один читатель, который когда-то был у нас премьером, подошел и сказал: «Прочитал твой „Побег“, ну, ты, нас, мужиков, сдал с потрохами».

— С другой стороны, вы человек творческий, и вам нужно где-то черпать вдохновение. А для этого необходимы какие-то лирические переживания, увлечения и так далее. Как у вас с этим?

— Вы хотите, чтобы я выдал явки и постели? Ни за что! Шутка. Не волнуйтесь за меня, жизнь неисчерпаема, в том числе и та, о которой вы ведете речь.

— Почему так происходит, что многие ваши герои, добившись успехов, достигнув высокого уровня жизни, бросают своих жен?

— Это не я придумал, такова драма девяностых годов. Невидимые миру слезы лились во время стремительного обогащения. От молниеносного превращения вчерашнего инженера в нувориша страдали их верные женщины, которые помогали своим мужьям выкарабкиваться. Далеко не все сумели достойно пережить изменение своего социального статуса. Внезапно разбогатевший человек часто уверен, что теперь-то осуществятся все его капризы, в том числе, пардон, в области сравнительного вагиноведения…

— Мир сейчас все еще переживает последствия финансового кризиса. Можно ли сказать, что институт брака, семьи также сейчас переживает кризис, и что ждет его в перспективе?

— Приведу сначала один пример. Древний Рим пал в значительной степени из-за нездоровья общества, которое во многом было вызвано античной сексуальной революцией, когда совокупиться со всем, что шевелится, являлось вопросом чести. У одного врача я прочитал наблюдения, что большинство римских императоров умерло от болезней, симптомы которых очень напоминали последствия незалеченных половых инфекций. И как реакция на это была предложенная христианством суровая половая мораль, осуждение плотского греха. Новая цивилизация, видевшая, чем закончила предыдущая, искала способ себя сохранить. Мы сейчас в известной степени повторяем позднеримский период. Полагаю, в перспективе мы придем к ужесточению половой морали и уз брака. Вполне возможно, помимо финансового кризиса нам предстоит пережить серьезные сбои, связанные с экологией, питанием, воспроизводством ресурсов. А семья, как известно, всегда крепнет в тяжелую годину, когда нужно всем вместе выживать, поэтому я считаю, что в ближайшей перспективе все будет идти к упорядочению отношений, в том числе и внутри семьи. Что не исключает, «кружений сердца», как выразился Герцен.

— Ваш брак длится уже тридцать пять лет. Что для среды творческой интеллигенции редкость. Как удалось вам его так долго сохранить?

— Тут много различных факторов. Во-первых, это межличностное совпадение. Если его нет, люди разбегаются довольно быстро. Какими-то загадочными крючочками супруги должны друг за друга зацепиться, чтобы ужиться. Еще, я считаю, очень важны семейные традиции. Я заметил, как правило, если родители имели несколько семей, то и дети к заключению и расторжению брака относятся довольно легко. У нас же, и мои родители, и родители моей жены никогда не разводились, всю жизнь прожили в одном браке. Ну и еще, я думаю, важно то, что я перешел с поэзии на прозу. Поэзия вполне сочетается с порханием по жизни и поглощением нектара со всех доступных цветков, а вот проза — это тяжелый труд, когда нужно сидеть и работать, как прикованный к галере. Для прозы нужна размеренная, четкая жизнь, которую может дать только семья. И переход на прозу, возможно, сохранил мой брак, потому что, как и во всяком браке, у нас были кризисы, соблазны, ссоры, расхождения и схождения.