Михаил Герман - В поисках Парижа, или Вечное возвращение

Чаще всего – Греко, Дассен, Монтан, Брассанс.

Для человека из России, тем более из России советской, именно Монтан стал первым после давно забытого и тогда не вспоминавшегося никем фильма Клера музыкальным символом таинственного и недосягаемого Парижа.

В середине пятидесятых у нас было повальное увлечение Монтаном – еще бы! У нас пели «Сормовскую лирическую», «Провожают гармониста в институт…». А тут… Других французских певцов мы не знали, в Монтане сконцентрировалось все, а главное – Париж, Париж. Еще почти не понимая слов, я ощущал прельстительность потаенных интонаций города:

И это знаменитое:

Я писал, что видел Брассанса в фильме Клера «Порт-де-Лила» примерно тогда же, в пятидесятые. Фильм был мрачным, щемящим, значительным, но для меня тогда не вполне внятным. «Артиста» – так звали героя Брассанса, у него не было имени – я тем не менее запомнил, он словно бы был из иного, чем фильм, мира. Целую жизнь спустя я прочел превосходное определение литератора и кинокритика Леонардини: роль Артиста была «сшита вручную по его мерке».

Потом «Шербурские зонтики» с музыкой Мишеля Леграна, с этими речитативами, с этой горькой, щемящей французской интонацией, где слово и музыка едины, словно порождая друг друга. Все больше становилось пластинок, и даже на фоне пандемии «Битлз», утверждающегося рока и всего того, что куда важнее было для нашей протестной культуры, вкус и нежность к французскому шансону росли как часть вечной и неутолимой ностальгии по недосягаемой Франции. В конце семидесятых душами владели Дассен, Далида, и даже просто короткие музыкальные фразы Косма или Лея в фильмах, казалось, обладают особой французской интонацией, грациозной и чуть печальной.

Все же ничего не меняется в Париже.

Да, День взятия Бастилии едва ли отмечен танцами на площадях под аккордеон. Только в казармах пожарных устраиваются многолюдные, но скучноватые дискотеки. А ведь еще совсем недавно Ив Монтан пел песенку Франсиса Лемарка:

Просто что-то начинает происходить иначе, не так и не там, но остается непременно.

В февральский, холодный для Парижа полдень – градусов пять выше ноля – на улице Муффтар, точнее, на площади у собора Св. Медара, где берет начало знаменитая «Муф», когда уже шумел традиционный рынок, начала собираться по-особенному оживленная, сосредоточенно радостная маленькая толпа.

Там были юные барышни со светло распахнутыми веселыми глазами, одетые не то чтобы нарядно, но старательно и празднично, как сейчас едва ли принято одеваться. Корректно накрашенные дамы от двадцати и до неопределенно преклонных лет, подтянутые, до шелковистого глянца выбритые господа – люди в том возрасте, который во Франции определяется деликатным выражением «entre deux âges» (дословно: «между двумя возрастами»), чтобы избежать более печального – «troisième âge» («третий возраст»).

Звуки «Муф» были самыми обычными воскресными звуками: рынок имеет свою оркестровку – крики продавцов, их веками срежиссированная веселая перебранка – фарсовый театральный вариант колоритно описанных Золя ссор торговок на Центральном рынке.

Но вот – живой аккордеон, веселые голоса, и очевидно, что здесь не просто слушатели и зрители, с одной стороны, и музыканты – с другой, но что происходит некое общее событие, встреча, праздник, свидание друзей.

В самом деле. Это было нечто вроде того, что прежде называлось «le bal musette» или просто «la (le) musette», иными словами, своего рода импровизированный бал, танцевальная площадка – мюзет, то самое место, где, как в песенке Монтана, «font des tours et des tours а Paris…».

Всем желающим – совершенно как в фильме Рене Клера – раздавали отпечатанные на ксероксе тексты песенок. Заиграл аккордеон, и не юная, но прелестная своей открытой веселостью, страстной музыкальностью, звонким, с хрипотцой голосом и ясными глазами дама громко запела.

Она пела «Mon amant de Saint-Jean», старую песенку, еще в годы войны сделавшую знаменитой двадцатипятилетнюю Люсьен Делиль.

И все подпевали ей, как полвека назад. И грустили при последних словах:

Пусть придут в воскресный полдень сюда те, кто утверждает, что в Париже нет красивых женщин, и, как писал Булгаков: «Да отрежут лгуну его гнусный язык»!

Столько красавиц я не видывал нигде! И в самом деле – «сomment ne pas perdre la tête», и не только даже от них, от ошеломляющего легкого и чистого веселья, от этого совершенно французского «la vie est belle!», ощущения, секрет которого, наверное, известен только в этой стране! Сколько прелестных лиц! И озаренные утраченной юностью почти старушечьи личики, и зрелые, трогательные и смешные в детском своем веселье дамы средних лет, и дети, и растерянные, но покоренные дивным зрелищем случайные прохожие, и музыканты, и все – рбвно счастливые: «La vie est belle!».

«Правил бал» господин в кепке, далеко уже не молодой, напоминавший героев-апашей, этих коварных charmeurs из фильмов тридцатых годов, с лицом сухим, надменным и опасно красивым, остававшимся бесстрастным во время танцев. Танцевал он неустанно, непрерывно, совершенно профессионально, был занят только и исключительно танцем и никаких эмоций по отношению к своим партнершам не проявлял: его словно бы интересовало лишь то, как они танцуют. А удостоенные его внимания дамы, даже те, кто танцевал блистательно, робели, стеснялись и так старались, что порой путали фигуры.

Каждое воскресенье он приходил в другом наряде, но всегда в кепке, что увеличивало его сходство с персонажами старых кинокартин. Нельзя было поверить, что он может устать, хотя порой по лицу его в буквальном смысле слова стекали струи пота; казалось, это не пенсионер, а танцор на сцене – настолько он был серьезен и поглощен своим делом, настолько усталость его была усталостью профессионала. Одно время он ходил с изящной бородкой а la Генрих III и стал еще изысканнее, этот неутомимый и блистательный танцор по имени Мишель, с лицом героя классических фильмов «noir et blanc».