Михаил Герман - В поисках Парижа, или Вечное возвращение

Но – заметьте!

Разве не удивительно и не прелестно то, что самое ценное и значительное в Париже не стоит больших денег , а то и достается даром: вино за стойкой дешевого кафе, поездка на автобусе, улыбка прохожего, шутка гарсона в брассри, отблеск неба на золотой гирлянде, украшающей черный купол Института! Любовь к этому «ценному и значительному», к этому самому «la vie est belle!» уравнивает людей, как всякая общая страсть. Бескорыстный культ удовольствия, дарящего едва ли не равную радость «снобинару», пробующему коллекционное вино в родовом замке, и завсегдатаю брассри «Le Naguère», что смакует petit vin у стойки, старушке, подставляющей высохшее личико солнцу в парке Монсо или интеллектуалу, отыскавшему редкую книжку на рю Бонапарт, – вот то, что роднит этих самых парижан, вовсе не бездельников, просто свободных, знающих цену простым радостям бытия.

Даже Горький, не так уж жаловавший и понимавший западную цивилизацию, признал устами Клима Самгина, что французы «умеют отдыхать от будничных забот и насилий действительности». Да, «насилия действительности» (от которых так увлеченно страдаем мы) преодолеваются во Франции любовью к драгоценным и счастливым дарам той же самой действительности.

Я уже писал (в главе «Магия брассри») о «молекулах жизни, что не менялись в Париже и не меняются до сих пор». Действительно, можно сказать об этом еще раз: во Франции и даже в кипучем, порой мнящемся призрачным, жадно впитывающем современность Париже всегда остается нечто вечное, незыблемое, неподвластное потрясениям. Ответ аббата Сийеса на вопрос о том, что делал он во время Террора: «Я жил» («J’ai vécu»), – открывает многое в мироощущении французов. Любовь, улыбка, бокал вина, старое бистро, куда ходили деды, морщинки времени на домах, радость от блеснувшего среди туч солнца – Париж не может кончиться, если уметь видеть именно это – то, над чем не властно время.

Между моим первым приездом в Париж и приездом недавним – без малого полвека. И это ощущение неизменности, которое не так уж трудно различить среди стремительных перемен, никогда не покидало и не покидает меня. И внушает веру в – простите за трюизм – вечные основы парижского бытия.

А разве не в этом городе люди способны так ценить и ощущать равенство! Нет, я не стану писать здесь о социальных или экономических проблемах, о богатстве и бедности, но лишь напомню о стиле жизни , о свободном общении у стойки кафе, о вкусе к повседневному равенству, о презрении к кичливому достатку, о доброжелательном понимании бедности. И еще о том, что эти самые парижане, которых так часто упрекают в мещанстве, скаредности, мелочности, празднословии, в том, что они, «маленькие французы» (как нередко французы называют своих соотечественников), в жестокие минуты истории умеют становиться нацией, обретают деятельное общественное достоинство, с которым мало кто может состязаться, и – что ни говорите – сами делают свою историю.

И еще: Париж не просто источник радости. Он – и нередко – становится испытанием для тех, кто решился соединить с ним свою судьбу. В вышедшей более десяти лет назад книге «Парижская школа» я говорил о своих героях:

…Они почти не писали Париж, да и не всегда его любили. Он ведь суров, он не любит праздности и уныния, но всегда открыт для бодрой и дерзкой мысли, для суровой отваги, он способен поселить в душе тревогу, то, что французы называют непереводимым словом angoisse (печаль, соединенная с почти физической болью и тоской), но и сам может утолить ее.

Не прост Париж. Его высокое легкое небо дышит свободой, ритмы дымных заржавленных крыш словно бы несут в себе предчувствие нового видения, и кубизм или абстракционизм затаился в них, ожидая проницательного и дерзкого взгляда Пикассо, Делоне или Мондриана. Но в нем находил и успокоение, и мотивы строгий и нежный талант Марке, художника, сохранившего преданность традиции и понимание новых художественных средств, Марке, писавший Париж как никто и без которого его сокровенные оттенки, напряженная гармония линий, царственный простор не открылись бы нашему взгляду.

Жизнь в Париже – постоянное испытание, искушение, высокие примеры непримиримого новаторства и непререкаемой вечности старых мастеров, и свободы духа, и зависимости от суетных мнений, «мелких, но сильных законов, от которых не властны отказаться и сами порицатели их» (Гоголь). Париж снисходителен к слабым, в нем могут жить бедные и отверженные, но он не прощает трусости и уныния. И не станет мешать тем, у кого не хватает сил жить дальше.

В Париже нелегко выстоять, но ни один город в мире не дает для этого столько сил.

За последние десять лет я не раз находил подтверждение этим мыслям. Сказанное, разумеется, касается не только художников. Но каждого, у кого хоть единожды в жизни возникал диалог с Парижем.

И еще раз: Париж люби́м миром, мифологизирован им, он стал мечтой и воспоминанием миллионов, и эти миллионы сотворили легенду, вечную «золотую легенду» Парижа, без которой он не был бы тем, чем стал.

И мы – все, кто думал и думает о нем, – были бы другими.

И не было бы этой книги.

Восторженные слова, написанные о Париже – и великими авторами, и людьми малоизвестными, – большей частью хранят в себе оттенок недоумения: «И утром, на улицах, народу мало, везде неубранный мусор, пустые столики кафе, и надо всем этим ни с чем не сравнимый, перламутровый, парижский отблеск, необыкновенный парижский колорит, который никакой краской не передашь и только трепещешь перед ним». Это из воспоминаний Виктора Михайловича Лобанова «Кануны», фраза связана с картинами Константина Коровина, но ведь и здесь речь о необъяснимой привлекательности города…

Все же ответить на вопрос, почему Париж остается для миллионов людей и – среди них для меня – лучшим городом в мире, вряд ли возможно. Даже написав эту книгу. Так хотелось бы поверить в правоту Кокто, считавшего, что «иностранцы лучше нас знают Париж».

Василий Яновский в своих известных мемуарах «Поля Елисейские. Книга памяти» писал, что определяет сам воздух Парижа словом «свобода». В значительной мере моя устремленность к Парижу укоренена в той несвободе, в которой прошла бульшая часть жизни моего поколения. Париж был воплощением всего того, чего нас насильственно лишили, главной заграницей, был местом, куда – мы точно знали – никто не попадет никогда.

Для меня он стал и живой альтернативой тому, что мне в этой жизни ненавистно. В несомненно внешнем, но тоже бесконечно важном стиле парижской жизни так редки угрюмое хамство и угодливость, униженность, страх, уныние, озлобленность, постоянная зависимость от того, чту скажут вокруг, убийственная серьезность, плебейская уверенность в собственной исключительности (вместо нее – ироничная гордость Парижем), недоверие к интеллекту, ненависть к уму.