Михаил Герман - В поисках Парижа, или Вечное возвращение

«Есть, и с избытком, – ответят мне. – Только иностранцу этого не видно!»

Но – Париж у каждого свой. Тем более если речь (опять-таки!) идет о любви, о чувствах не француза, но странника, выросшего в тоталитарной стране, с детства искавшего Париж и создавшего собственный миф о нем.

Тут уж Париж и автор книги о нем остаются наедине.

Да, тот, кто полюбил Париж и решился о нем писать, никогда не завершит свой труд. Тем более у Парижа есть еще одна странность: что бы ни писали о нем, обычно оказывается близким к истине, – нет суждений, которым он не давал бы равнодушно-снисходительного основания. Он, как комиссар Мегрэ, «никого не презирает» и лишен амбиций, поскольку не имеет соперников.

Мне кажется, именно сейчас, и только сейчас я сажусь писать эту книгу. Но уже не тщусь дописать ее до конца. Куда спешить? О Париже невозможно писать, думая, что потом писать станет не о чем. Жизнь человека неизмеримо короче, чем жизнь города и тем более чем память о нем. И тот, кто полюбил Париж, никогда, хотя бы в мыслях, его не покинет.

А я – так уж случилось – все в нем люблю, даже печаль пустынных вечеров, люблю тревожные звуки ночного города, теплоту каменных парапетов Сены; «банный» (Бунин) запах метро, бесконечные переходы и надоевшие рекламы станций, нежданный взлет его поездов на эстакады, когда открывается сверху панорама Пасси, бульвар Гренель, мосты, крыши госпиталя Сальпетриер или рекламы бульвара Рошешуар; темно-платиновый призрак Вандомской колонны в проеме ночной рю де ла Пэ, «Нимфеи» Моне в музее Мармотан, грохот поездов у Батиньольского туннеля, тревожную тишину над неподвижной, изумрудно-черной водой канала Сен-Мартен, провинциально-царственное безмолвие прекраснейшей в мире площади Дофин и за нею – бронзового Генриха IV на стрелке Сите, сиреневатый льдистый туман над Сеной в редкие морозные дни, вкус и запах petit vin у стойки дешевого брассри в Менильмонтане, крутые улочки за Пантеоном, нечаянные улыбки прохожих, трогательную элегантность стариков, зеленые комбинезоны старательных мусорщиков, огни перекрестка Вавен, милый «Отель де Мин», столько раз бывший нашим домом, вечный «Поцелуй» Бранкузи, благородную грацию несравненного Павильона Флоры, веселый шум бульонной Шартье, где усатые гарсоны пишут счета на бумажных скатертях, каштаны, упавшие на песок сквера на площади Вогезов, темный бассейн, в котором вздрагивает отражение пышной скульптуры фонтана Медичи в Люксембургском саду, мягкий влажный ветер, долетающий иногда в Париж чуть ли не с самого Лазурного Берега, карусель на площади Республики, шипение пневматических дверей парижских автобусов, великие тени, собственные, драгоценные до боли воспоминания, смешанные в неразрывное целое с воспоминаниями литературными, неизбывную надежду на возвращение, в мыслях, в книгах – в тех, что я читаю, помню, пишу.

Несть числа тем парижанам, кто так или иначе, вольно или невольно помогли мне в работе над книгой. Большинство этих людей я не знаю: случайные собеседники на улице или в автобусе, хозяин кафе, любитель танцев с улицы Муффтар или продавщица в магазине пластинок на той же самой улице.

Но я не могу не написать – теперь, спустя уже несколько лет после выхода первого издания и затем публикации на французском языке, – слов признательности нашему парижскому другу профессору славистики Марианн Гург-Антушевич, высокоодаренному переводчику. Она перевела мою книгу на французский язык и сделала это с удивительной точностью и артистизмом, написав к тому же тонкое предисловие к ней.

И двум парижанам, которых я смею полагать своими ближайшими друзьями, – особая почтительная и нежная признательность.

Один из них – русский парижанин Кирилл Александрович Арнштам, художник, живущий в Париже с 1933 года, человек тончайшего свободного ума, сумевший соединить «острый галльский смысл» с вполне русским взглядом на вещи. Беседы с ним были для меня в пору работы над книгой школой мудрой терпимости и пронзительной наблюдательности.

Другой – французский филолог, отлично знающий Россию, Люк Обри, блистательный знаток обоих языков, с редкой вдумчивостью размышляющий о наших странах. Его суждения были мне огромной, неоценимой помощью.

Разговоры с ними обоими – истинный праздник мысли и дружеского доверия.

Это книга – по сути своей история душевных странствий, исполненных размышлений и любви, в которой Париж – настоящий и воображаемый – занимает главное место. Речь о познании, ученичестве, о формировании личности, хотя глубокую исповедальность своего повествования автор порой смущенно прячет под маской блистательной эрудиции. Он лишь признается в предисловии, что книга «очень личная». Но Париж не уходит на задний план.

Михаил Герман сначала словно бы просто приглашает читателя в ту Россию, которую время и история сегодня уже так отдалили от нас. Вот советский мальчик, эвакуированный во время войны в забытую деревню Черную. Сталинизм в самом разгаре. Случайная встреча, бессознательное желание – и Париж становится для ребенка мифом, чем-то вместе знакомым и незнакомым, что позволяет ему задуматься об окружающем его мире неожиданно и очень по-своему.

Этот Париж – пространство его свободы, тайна, которая принадлежит только ему, то, что никто не может у него отнять. И детские эти годы кажутся решающими. Ведь Михаил Герман открывал Париж через романы Дюма – «Три мушкетера» и «Граф Монте-Кристо». Тогда для него Париж сводился к нескольким экзотическим словам – Люксембург, д’Артаньян, улица Феру, Дюма и т. д. В ожидании реального Парижа ребенок не мог и представить себе, насколько русский (советский) город отличается от западного. Однако, как часто случается в детстве, эти слова, имена, само их звучание воспринимались безотчетно, как поэзия, несущая в себе некую магию.

Естественно, вспоминается Пруст. Ведь повествование о ранней юности определяет бульшую часть устремлений взрослого. И не случайно Герман признается, что в его памяти и сознании мушкетеры всегда говорят по-русски.

Он создавал самого себя по образу и подобию героев романов «плаща и шпаги». В своих мечтах мальчик воображал себя одним из этих персонажей с восхитительными именами, произносящих исполненные благородства фразы и готовых обнажить шпагу во имя справедливости. Отдаляясь от монотонности и единообразия окружающего, он живет в мире настолько ярком, что даже способен огорчиться оттого, что его «принцевский» маскарадный костюм сшит матерью из вовсе не яркого, но благородного серого бархата, сшит со слишком строгим вкусом!