Михаил Ремизов - Русские и государство. Национальная идея до и после «крымской весны»

● Прогрессирующее распространение радикального политического исламизма. Исламистский радикализм в России представляет собой не столько богословское, сколько политическое явление – по сути, интегральную революционную идеологию, на базе которой формируется самоподдерживающаяся социальная антисистема (т. е. сообщество, выступающее деструктором того общества, к которому оно принадлежит, и при этом питающееся его слабостями). Сегодня эта «антисистема» находится в состоянии экспансии – территориальной (распространение на этнические регионы Поволжья, которым прежде собственно политический исламизм был чужд), этнической (пропаганда среди немусульманских народов), социальной (распространение по социальным стратам и «этажам»). Появляются поводы говорить об исламистском лобби на различных этажах власти, происходит сращивание с организованной преступностью. В целом наиболее тревожной представляется экспансия исламистских и в т. ч. непосредственно ваххабитских «сетей» в трех различных, но критически важных типах социальных сред: молодежь, бюрократия, криминальный мир.

● Актуализация, на уровне общественного сознания, этнокультурных разломов внутри РФ. Факторы, расслаивающие общегражданское сознание, оказываются подчас сильнее интеграционных факторов. Особенно примечателен конфликт «панкавказских» и «антикавказских» взглядов и стереотипов. Эта линия разлома явно выражена в молодежной среде. Но молодежный радикализм представляет собой лишь верхушку айсберга, т. к. в данном случае выражает глубинные этнические проблемы и процессы. А именно: комплексы исторической обиды и болезненные переходные состояния (связанные с распадом аграрного, традиционного общества на Кавказе), с одной стороны, и растущее чувство национальной ущемленности, второсортности русских (незащищенность перед этническими корпорациями при безразличии или попустительстве государства) – с другой.

Любой из отмеченных симптомов в случае малейшего толчка – в виде экономического кризиса, внешней угрозы, возникновения внутриполитического конфликта, дискредитации центральной или региональной власти – способен дать начало цепной реакции разрушительных конфликтов и сепаратизмов.

Арсенал федеральной власти в плане противодействия подобным угрозам весьма ограничен. Так, в регионах Северного Кавказа федеральный центр замкнут на местные правящие кланы, но лишен широких опорных групп в среде гражданского общества.

Ставка на «традиционный ислам» не решает в полной мере этой проблемы по нескольким причинам.

●«Традиционный ислам» часто на практике трактуется (и государством, и обществом) узко – как официальный и даже официозный, со всеми вытекающими последствиями (официальное духовенство в ряде случаев воспринимается местным населением как один из фасадов раздражающей клановой системы власти),

●Чем больше усиливаются позиции «ваххабитов» в глазах местного населения, тем больше вынуждены радикализироваться и лидеры «традиционного ислама», чтобы сохранять или завоевывать доверие «паствы», в итоге формируется «спираль исламизации» все более широких сфер общественной жизни, а «фундаменталистский» и «традиционалистский» проекты оказываются различны лишь в деталях.

●Уязвимость России перед угрозой панисламизма – следствие кризиса самого Российского государства. Еще в Османской империи периода ее заката ваххабизм проявил себя как эффективная технология демонтажа слабеющих государств. И в сегодняшней РФ он силен лишь слабостями страны (самыми различными – от клановости и коррумпированности госаппарата до дефицита национально ответственного и сплоченного гражданского общества). Попытка государства опереться на «традиционный ислам» вместо того, чтобы самому крепко встать на ноги, воспринимается как еще одно проявление упадка и слабости.

Поэтому главным направлением ответа на вызов исламского радикализма должна быть не ставка на «правильный» ислам (хотя, безусловно, пророссийских мусульманских лидеров необходимо поддерживать последовательно и эффективно), а возвращение государства как инстанции справедливой силы и поощрение тех социальных слоев, которые ориентированы на модернизационные процессы и не видят себя в фундаменталистском проекте.

В связи с этим непродуктивна уступчивость государства по отношению к той эскалации требований, которая задается «спиралью исламизации» (строительство новых мечетей в центрах больших городов немусульманских регионов, разрешение на ношение хиджабов в официальном/публичном пространстве, легитимация «судов шариата» в той или иной форме и т. д.). Эта уступчивость воспринимается как «зеленый свет» дальнейшей исламизации, о чем можно судить по многим заявлениям лидеров и симпатизантов ваххабизма. Иначе говоря, это типичный пример так называемой «провокации слабостью».

То же самое можно сказать о популярной идее «диалога» представителей государства с представителями ваххабитского направления ислама. Если светский тип правления и светское государство не признаются ваххабизмом в принципе, то пропадает сама почва для переговоров.

Неэффективность этнорелигиозной политики государства связана также с несовершенством законодательства и правоприменительной практики.

«Антиэкстремистское» законодательство, формировавшееся с начала нулевых годов для противодействия этнорелигиозным угрозам (в 2002 году был принят закон «О противодействии экстремистской деятельности» и в связи с ним инициирован целый ряд поправок в другие законы), критикуют с двух различных прямо противоположных позиций: одни говорят, что оно недостаточно жесткое и не позволяет применять эффективные санкции к лицам и организациям, представляющим серьезную общественную опасность (по сути – объявившим войну государству и обществу); другие – что оно избыточно репрессивное и постоянно генерирует череду несправедливых приговоров и абсурдных запретов. Как ни странно, правы и те и другие.

Условно говоря, те санкции, которые предусмотрены по так называемым «антиэкстремистским статьям» (ст. 280, 282 УК и др.), – это «слишком много» для вольнодумцев и нонконформистов разных мастей и «слишком мало» для фактических пособников терроризма. Больше того, реальная опасность и общественное неприятие преступных действий по поддержке и организации криминально-террористических сообществ микшируется тем, что они ставятся в один ряд с «мыслепреступлениями» или оппозиционным гражданским активизмом.