Коллектив авторов - Острова утопии. Педагогическое и социальное проектирование послевоенной школы (1940—1980-е)

Заметим, что пионерский галстук закрепился в качестве знака коммунарского движения. В 1980-е годы на коммунарских сборах его носили уже и взрослые и дети.

Пример с пионерским галстуком наглядно демонстрирует, что публичное поведение членов Коммуны и коммунаров воспринималось большинством их окружения как своего рода вызов.

Помимо конфликтов со «шпаной», у коммунаров и членов Коммуны были конфликты и с учителями:

Конфликтовали направо и налево. И в школе конфликтовали, и с учителями, поскольку научились говорить свободно со взрослыми. Можно было встать и заявить, что вы говорите неправду, вы говорите не так. <���…> Учителя врут направо и налево и ведут себя часто очень непорядочно по отношению к детям. А ты, никогда не задумываясь, сразу мог влепить директору такое при всех! <���…> Потом, конечно, были репрессии. Они же все люди и часто довольно мелкие, обидчивые. Но Коммуна приучила. Мы, конечно, все были очень конфликтные 817.

Cвоих учителей коммунары сравнивали с руководителями Коммуны или друзьями отряда так же, как чуть позже, когда они сами стали пионервожатыми, дети сравнивали уже их со своими школьными учителями: «Мы были как кость в горле! Наши дети лжи не прощали. Они хотели, чтобы к ним также относились, как мы относились. <���…> Мы потом поняли, мы тоже были не всегда правы» 818.

В этом фрагменте содержатся две любопытные детали. Во-первых, руководители Коммуны и друзья отряда сравниваются не с пионервожатыми (с которыми они должны были бы соотноситься по советской табели о рангах), а со школьными учителями. Во-вторых, ни в этом, ни в других интервью информанты не упоминают о каких-либо конфликтах с пионервожатыми, а рассказы о конфликтах со школьными учителями – один из самых устойчивых элементов интервью с коммунарами.

Советская педагогическая система в 1960 – 1970-е годы функционировала как единая группа воспитательных институций. Все составляющие этой группы (школа, пионерская организация, кружки) были тесно взаимосвязаны, но за школой и учителями был, безусловно, решающий голос, поскольку именно учеба в 1960-е годы представлялась и учителям, и родителям, и пионервожатым главным делом советского ребенка.

Успехи в школе могли отразиться (и часто отражались) и на внешкольной жизни пионера. Учителя зачастую стремились контролировать и эту сферу жизни учеников. О неуспеваемости ребенка руководителю кружка в Доме пионеров мог сообщить любой школьный учитель, попросив не принимать ученика (или на время отстранить его от занятий), пока он не исправит свое поведение или оценки. Обычно руководители кружков удовлетворяли такие просьбы.

Рассказы об этой практике встречаются в воспоминаниях о 1960-х годах. Так, Михаил Черейский (р. 1946) пишет о том, как он решил научиться гребле. Тренер «…записал фамилию, велел взять справку об успеваемости из школы <���…> и явиться в спортивной форме в пятницу к четырем часам» 819.

Напомню, что подобная ситуация подразумевается как неизбежная в одном из эпизодов фильма Станислава Ростоцкого «Доживем до понедельника» (1969). К учителю истории приходит мать двоечника и просит поставить ее сыну тройку. Поскольку она делает это не в первый раз, а успехи сына по истории по-прежнему оставляют желать лучшего, учитель отказывается. Разгневанная мать дает сыну подзатыльник. Молодая учительница английского языка (случайная свидетельница этой сцены) заступается за мальчика. Тогда мать, чуть не плача, приводит последний аргумент: «Стало быть, как же, Илья Семенович? Нам ведь никак нельзя оставаться с единицей, я уже вам говорила… Ну, выгонят его из Дома пионеров, из ансамбля этого… И куда он пойдет? Вот вы сами подумайте… Обратно во двор? Хулиганить?» 820

Учитель истории явно не собирается жаловаться на ученика во Дворец пионеров. Соответственно, мы можем предложить, что руководитель ансамбля – либо по собственной инициативе, либо по распоряжению начальства – сам проверяет школьные дневники своих подопечных.

В случае Коммуны ситуация была иной. Учителя не могли повлиять на то, станет их ученик членом КЮФ или похожего объединения или не станет. Этому было множество причин: и позиция взрослых коммунаров – некоторые из них были настроены на решительные реформы пионерской организации, – и поддержка комсомольских организаций, которая таким объединениям поначалу оказывалась, и отсутствие необходимых рычагов давления: для многих руководителей эти клубы и отряды были формой общественной деятельности, а не основным местом работы. Другими словами, Коммуна выпадала из-под власти школы и ее представителей.

Таким образом, помимо общего противостояния, связанного с диглоссией советского общества, Коммуна как организация вступала в противостояние профессиональное. Причем – из-за специфики устройства советской воспитательной и образовательной системы – в профессиональное противостояние не с пионервожатыми или руководителями кружков, а в первую очередь со школьными учителями.

Коммунары считали себя призванными изменить жизнь пионерской организации, но пионерская организация была частью школы. Члены Коммуны и коммунары меняли жизнь своего отряда, то есть школьного класса, вмешиваясь таким образом в компетенцию не столько пионервожатого, сколько учителя. В этом смысле показательно, что творчество В. Крапивина, одной из ключевых тем которого в 1960 – 1970-е годы были внешкольные объединения детей пионерского возраста, вызывало самое большое возмущение именно у учителей и других работников сферы образования. Именно поэтому его произведения периодически подвергались резкой критике в печати.

Опыт жизни на летних сборах изменял отношение коммунаров к быту, в частности к той его стороне, которая была связана с едой и гигиеной. Именно приобретенные в лагерях и на сборах нормы и ценности часто служили источником конфликтов с родителями.

Коммунары воспринимали повседневные трудности как необходимое испытание, через которое надо пройти. Именно такой жизнью должен был жить коммунар. Пренебрегая бытом, подростки из КЮФ парадоксальным образом наполняли повседневность смыслом, делали привычное осознанным.

Для большинства родителей коммунаров, переживших 1930 – 1940-е годы, стремление все, что можно, отдавать своим детям было главной моральной установкой, а часто составляло основной смысл жизни. Приобретение дефицитных товаров для детей, как пишет К. Келли, «…было связано для родителей с постоянной и упорной борьбой. Эта борьба в крайнем своем проявлении принимала гиперболизированную форму, вследствие социальной беспомощности родителей и необходимости контролировать хоть какую-то область существования, чтобы компенсировать отсутствие контроля над большей частью жизни» 821. Эти проявления заботы со стороны родителей дети начинали оценивать как «мещанство», что, естественно, не могло не приводить к непониманию и конфликтам. Такое отношение взрослые, в свою очередь, не могли воспринять иначе как черную неблагодарность, потому что приобретение самых обычных продуктов питания в СССР в начале 1960-х часто требовало многочасового стояния в очередях после полноценного рабочего дня.