Николай Мельников - Портрет без сходства. Владимир Набоков в письмах и дневниках современников

Вера всегда на стороне Володи; чувствуется, что она буквально дрожит от гнева, если в ее присутствии пускаешься с ним в спор. Она внесла свою лепту в нашу дискуссию о стихосложении, поинтересовавшись со всей серьезностью, правильно ли она меня поняла, что «Евгений Онегин» написан силлабическим стихом, и, когда я ответил, что не мог сказать подобную чушь, дала понять, что у них сохранились мои письма, в которых именно это и говорится. Когда во время нашего спора я, чтобы доказать свою правоту, стал приводить примеры из классической поэзии, о которой Володя не знает ровным счетом ничего, он выслушал меня молча, с усмешкой на лице. Наши отношения чем-то напоминают мне отношения между членами литературного клуба. Я привез Володе «Histoire d’O» 53, весьма изысканный и забавный порнографический роман; Володя же в ответ отправил на мой домашний адрес сборник фривольных французских и итальянских стишков, которые он читал, когда переводил Пушкина. В Итаке со мной случился очень сильный приступ подагры, мне приходилось сидеть, задрав ногу, и даже ужинать отдельно от всех, не за общим столом, и мне показалось, что Веру это немного покоробило. Она так сосредоточена на Володе, что обделяет вниманием всех остальных, ей не нравится, что я привожу ему порнографические книги и вино: однажды я прихватил с собой литровую бутылку шампанского, которую мы весело распили у него на крыльце. На следующее утро после ужина, подпорченного моей подагрой, когда я уезжал и Володя вышел со мной проститься, я сделал ему комплимент, сказав, что после утренней ванны выглядит он превосходно. Володя заглянул в машину и буркнул, пародируя «Histoire d’O»: «Je mettais du rouge sur les levres de mon ventre» 54. «Он вернул вам эту пакость?» – спросила меня Вера. По всей вероятности, она тоже заглянула в этот роман. Услыхав, что мы о нем заговорили, она с отвращением заметила, что хихикаем мы точно школьники. В этой книге довольно правдиво описана парижская жизнь семьи русских эмигрантов, напомнивших мне Елениных родственников. Я спросил Володю, не показалось ли ему, что французский язык в романе несколько странен, и предположил, что книга написана кем-то из русских. «Скорее, поляком», – поправил меня он.

Видеть Набоковых для меня всегда удовольствие. Наши стычки носят интеллектуальный характер, хотя достается, и крепко, обоим. Но после наших встреч у меня всегда остается какой-то неприятный осадок. Мотив Schadenfreude 55, постоянно присутствующий в его книгах, вызывает у меня отвращение. В его романах унижению подвергаются все и всегда. Он и сам, с тех пор как уехал из России и после убийства отца, по всей видимости, многократно испытывал унижение, особенно болезненное из-за заносчивости, присущей богатому молодому человеку. Сын либерала, бросившего вызов царю, он не был принят в кругах реакционного, консервативного дворянства. И за испытанное им в молодости унижение приходится теперь расплачиваться его героям, он со злорадством подвергает их всевозможным страданиям и вместе с тем себя с ними отождествляет. И в то же время он во многих отношениях человек потрясающий, сильная личность, великолепный работник, он всей душой предан своей семье и – истово – своему искусству, у которого есть немало общего с искусством Джойса; Джойс – один из немногих искренних его увлечений. Несчастья, ужасы и тяготы, что пришлись на его долю в изгнании, сломали бы многих; он же, благодаря силе воли и таланту, преодолел все невзгоды <���…>

Моррис Бишоп – Элисон Бишоп, 28 мая 1957

<���…> Набоковский «Пнин» – восхитительное произведение, чего нельзя сказать о «Лолите». <���…> [Набоков] делает всё возможное, чтобы раздуть вокруг нее грандиозную шумиху, но скандал еще не просочился в Корнель. <���…>

Эдмунд Уилсон – Глебу Струве, 2 июня 1957

<���…> Я только что навестил Набоковых и был удивлен тем, что Владимир считает «Лолиту» самым главным из своих творений, как на русском, так и на английском. Тем не менее я считаю, что впервые он пошел на контакт с более широкой аудиторией, как это ни странно, написав «Лолиту» и «Пнина». Впечатлившись последней книгой, руководство калифорнийского женского колледжа предлагает ему хорошую должность. <���…>

Владимир Марков – Глебу Струве, 14 октября 1957

<���…> Читаю «Машеньку» Сирина – вещь еще довольно беспомощная, хотя и намечается будущий Сирин-Набоков. Но как видно здесь, что у него нет и минимального чувства психологической правды (любовно-эротические сцены хуже, чем у папá Моршена, – это как мальчик пишет о взрослых). Думаю, что в этом ключ его отталкивания от «реализма». Он – реалист-неудачник, а не человек гоголевского нутра (на что он претендует). <���…>

Глеб Струве – Владимиру Маркову, 16 октября 1957

<���…> Насчет Набокова Вы, конечно, правы. Я более или менее это всегда говорил, хотя и не совсем так формулировал (не знаю вот только, претендует ли Набоков на «гоголевское нутро». Думаю, что по-настоящему не претендует). А «Машенька» для первого романа все-таки хорошая вещь, хотя в ней на видном плане – «березки», которые Набоков потом так презирал. Всего ужасней в ней – помимо некоего общего композиционного замысла – сатирическое изображение жизни русского эмигрантского пансиона в Берлине.

Луиза Боган – Роберту Фелпсу, 19 октября 1957

Многоуважаемый Роберт Фелпс,

с большим удовольствием прочла «Лолиту», возвращаю ее Вам по почте. Истории о маниакальных страстях очень редки на всех языках и во все времена, тем более – рассказы о сексуальном извращении. Сила воздействия отчасти обусловлена здесь контрастом между утонченным протагонистом и той неизящной ситуацией, в которой он оказался, скрытой дикостью и жестокостью американской жизни и его всепоглощающей страстью. Набоков наконец-то овладел американскими идиомами; на это ушло несколько лет, но теперь у него получилось. И какое богатство восприятия! Совершенное творение!

Глеб Струве – Владимиру Маркову, 30 ноября 1957

<���…> № 8 (а не 7-й, как Вы пишете) «Опытов» я видел только мельком у Ледницкого (моя подписка, очевидно, истекла, и мне не прислали). Ничего не читал, только проглядел «Заметки переводчика» Набокова, по поводу которых Ледницкий хотел со мной говорить. Он возмущен набоковским подрыванием авторитетов, тем тоном, каким он говорит о «бездарных» имяреках. Самого Ледницкого он упоминает мимоходом, и при этом – по словам В[ацлава] А[лександровича] – делает бесцеремонную передержку. Должен сказать, что меня тон и стиль Набокова тоже возмущает, а по существу ценное в этих «Заметках» (я имею сейчас в виду и те, что появились в НЖ [«Новом журнале»]) перемешано, как и в книге Гоголя, с давно открытыми Америками или с аррогантно и бездоказательно поднесенным вздором. Я даже не нахожу, чтобы эти «Заметки» были так уж хорошо написаны (этим Иваск оправдывает напечатание их). Я не считаю, что Иваск не должен был печатать их, но я считаю, что он должен был сопроводить их редакторским комментарием, в котором ему следовало отгородиться и от некоторых утверждений Набокова, и от его тона (со стороны Иваска это было особенно неуместно в том, что касается Чижевского: 1) его легко могут обвинить в личной мести, а 2) Чижевский, вероятно, может обрушиться на Набокова, которого он, кажется, обвиняет в плагиате (речь идет о статье Чижевского о «Шинели» в «Современных записках», которая не могла не быть известна Набокову; кстати, я вижу, что в «Опытах» Набоков пишет довольно пренебрежительно о своей книжке о Гоголе, косвенно как будто отвечая на мою критику, но как характерно высокомерна эта ссылка его на то, что книжка писалась где-то на лыжном спорте в Юте, без доступа к источникам и т.п.). <���…>