Николай Мельников - Портрет без сходства. Владимир Набоков в письмах и дневниках современников

Владимир Марков – Глебу Струве, 8 декабря 1957

<���…> С Вашим замечанием о Набокове я согласен. Меня его тон раздражает, а в его замечании о «плохой» собственной книжке ничего, кроме фарисейства, не вижу. И слишком уж он злоупотребляет эпитетом «бездарный» (Языков – третьестепенный!! – какой же он тогда поэт). Кстати, это доказательство его непричастности к поэзии, подлинный поэт благодарен всему мало-мальски хорошему в поэзии. Но относительно «низвергания авторитетов» не вижу ничего страшного. Почему бы их не низвергнуть? Главное, справедливо ли, что он пишет? Если эти промахи у Чижевского есть, их надо отметить, а относительно тона тут: Чижевский и сам никого не щадит. Другое дело, что Набокову неплохо бы иметь больше уважения к академическому миру, который все же его приютил (то же относится и к Иваску), – но я против «редакционных примечаний». Надо писать ответ, если не согласен, а не примечание <���…>.

Глеб Струве – Владимиру Маркову, 14 декабря 1957

<���…> Я не говорил, что Иваск должен был сопроводить статью Набокова каким-то редакционным примечанием , оговоркой, которую он, может быть, и обязан был бы показать предварительно Набокову, а должен был на правах редактора написать статью с возражениями Набокову и по существу и по форме <���…>. Прочитав [«Заметки переводчика»] теперь (в первый раз я просто проглядел их в кабинете Ледницкого), я убедился в их «мескинности» (мелочности), и в каком-то смысле они меня еще больше раздражили. В его нападках на Чижевского никакого «существа»-то и нет: он упрекает Чижевского, зная его незнание английского языка, в плохих переводах на английский, в чем виноват не столько Чижевский, сколько его переводчик и редактор. Аттестация Языкова как «третьестепенного» поэта, конечно, возмутитeльна, но ведь Набоков зашел и дальше, назвав трагедии Расина «дурацкими». И когда человек называет Языкова «третьестепенным поэтом», его аттестациям кого бы то ни было как «бездарности» не хочешь наперед верить. Я в этом смысле говорил о ниспровержении авторитетов, которое делается с кондачка, аподиктично. Кстати (сколько их у меня сегодня, но как-то одно цепляется за другое), в последнем № «Русской мысли», дошедшем до меня, интересная статья Адамовича под названием «Нео-нигилизм», с которой я – редкий случай – во многом согласен, хотя с отправной точкой ее и расхожусь (и у самого Адамовича готов найти примеры того, что он называет нео-нигилизмом). В статье идет речь главным образом о Набокове и Яновском, упоминается, между прочим, и недопустимый отзыв Набокова о Расине, хотя забыт отзыв о Гёте как о «пошляке» (это ведь тоже почище Языкова).

Иваск <���…> Набокова <���…> отклонять, конечно, и не хотел – ему, несомненно, приятно было – помимо всего прочего – ущемить Чижевского. Еще летом он написал мне, что статья Набокова будет сенсацией в «Опытах», причем особо отметил выпады против Чижевского. Я никакой «сенсации» в этой статье, по совести, не вижу. Если считать, что c’est le ton qui fait la musique 56, то я не нахожу ее даже особенно «хорошо написанной» (в чем Иваск видит теперь ее главное оправдание). <���…>

Георгий Адамович – Владимиру Варшавскому, 26 января 1958

<���…> Меня удивило, что Вы стали больше «художником», чем были до сих пор. Я не приписываю Сирину никакого влияния на Вас, но думаю, что Ваше упорное восхищение его словесной тканью кое-что внесло и в Ваше писанье. <���…>

Владимир Марков – Глебу Струве, 17 апреля 1958

<���…> Попадался ли Вам новый перевод «Героя нашего времени» Набокова (Anchor book – paperback) с его же предисловием. Как всегда, Набоков «свергает» – и хотя перевод очень хорош, давать студентам страшно: прочтя предисловие, они уже тебе не поверят, что Лермонтов – хороший писатель. (Назло традиции Набоков считает «Тамань» худшим рассказом, а «Фаталиста» лучшим из всех в романе.) Свой перевод он называет «первым» (все остальные сбрасывает со счетов как «парафразы»). Говорит, что Лермонтов не умел подавать женщин (а сам Набоков?). Но есть и интересные замечания (роль eavesdropping 57в «Герое»). В конце, по своей привычке, пользуется идеями Эйхенбаума, не ссылаясь. <���…>

Юрий Терапиано – Владимиру Маркову, 20 апреля 1958

<���…> Мне кажется, лучшее , что случилось в эмигрантской литературе, – это как раз наше «неумение» и «нежелание» писать на чужих языках и для иностранцев . Один Сирин – не в счет. Он ведь чувствовал себя англичанином в Кембридже и в то время, когда его сверстники (среди которых были люди породовитее Набоковых и побогаче их) умирали на фронте Добровольческой армии, а затем – дробили камни и работали на заводах в Европе. <���…>

Анаис Нин – Феликсу Поллаку, 18 июля 1958

<���…> Говорила с Жиродиа – «Лолита» выходит в Соединенных Штатах! Разве не удивительно? Она великолепно написана, но это самая эротичная книга, которую я прочла за долгое время. Ее можно выслать по почте – у Жиродиа есть разрешение. Непоследовательность цензуры! <���…>

Анаис Нин

Владимир Марков – Глебу Струве, 21 июля 1958

<���…> В письме к Карповичу я также поднимал вопрос о необходимости больше писать о себе, об эмигрантской литературе. Он с этим согласен вполне (привел пример, что Набоков на вопрос, есть ли у него потребность писать по-русски, пожаловался, что на русское не получает отклика, и даже упрекнул НЖ [«Новый журнал»], что тот не отозвался ни на «Дар», ни на рассказы, ни на «Другие берега»). Это правильно. Для пишущих нужен отклик (можно даже назвать это «канифолью»), без этого все чахнет. <���…>

Уиттакер Чамберс – Уильяму Бакли, 2 сентября 1958

Спасибо за «Лолиту»: она пришла в наш дом погостить. Пока я встретил только три непонятных слова, и поскольку я не могу вспомнить, что они значат, мне придется кое-как довести дело до конца без них. <���…>

Я уже сталкивался с г-ном Набоковым прежде. У меня есть его замечательное исследование, озаглавленное «Гоголь». Я написал «озаглавленное», потому что это блестящее исследование самого Набокова, и я точно не знаю, где там остался Гоголь. Далеко не в каждом фрагменте, доступном моему разумению. Гоголь стал одним из самых старых и дорогих моему сердцу друзей. Мне не было и четырнадцати, когда я открыл для себя «Мертвые души», и двенадцати, когда я прочел «Тараса Бульбу». Это было вхождение во вселенную. <���…> Гоголь воздействует на меня, словно веселящий газ, даже когда я лишь предвкушаю чтение. Стоит мне только подумать о названии рассказа «Иван Федорович Шпонька и его тетушка», как я покатываюсь со смеху. <���…>