Николай Усков - Неизвестная Россия. История, которая вас удивит

Екатерина в письме Понятовскому, конечно, не упоминает таких сцен народной поддержки. У нее все разворачивается чинно и благородно. По оглашении манифеста императрица выходит на площадь перед Зимним дворцом – тогда это был скорее луг, – там ее ожидюет более 14 000 человек гвардии и полевых полков. «Как только меня увидели, поднялись радостные крики, которые повторялись бесчисленной толпой». Так в изложении Екатерины впервые появляется народ – «толпа». Шумахер, морщась, называет этого участника разворачивающейся драмы «чернью». «В подобные минуты, – сокрушается он, – чернь забывает о законах, да и вообще обо всем на свете, и от нее много досталось иностранцам в этот памятный день. Один заслуживающий доверия иностранец рассказал мне, как в тот день какой-то русский простолюдин плюнул ему в лицо со словами: «Эй, немецкая собака, ну где теперь твой бог?»

После всех случившихся в нашей стране революций и потрясений разгул черни на улицах Петербурга в июне 1762 года, как его изображает Шумахер, может, конечно, вызвать только улыбку: «Солдаты уже 28-го вели себя очень распущенно… большинство из тех, кого куда-либо откомандировывали, захватывали себе прямо посреди улицы встретившиеся кареты, коляски и телеги и уже на них ехали далее. Видел я, как отнимали и пожирали хлеб, булочки и другие продукты у тех, кто вез их на продажу. 30 июня беспорядков было еще больше. Я не могу не вспомнить об этом ужасном дне без порывов глубочайшей признательности Всевышнему за то, что он простер свое покровительство в этот день на меня и многих других. Так как императрица разрешила солдатам и простолюдинам выпить за ее счет пива в казенных кабаках, то они взяли штурмом и разгромили не только все кабаки, но также и винные погреба иностранцев, да и своих; те бутылки, что не смогли опустошить, – разбили, забрали себе все, что понравилось… Многие отправились по домам иностранцев якобы поздравить со вступлением на престол императрицы и требовали за такие старания себе денег. Их приходилось отдавать безо всякого сопротивления. У других отнимали шапки, так что тот, кто не был хотя бы изруган, мог считать себя счастливцем».

Так по Петербургу впервые в нашей истории будут носиться «чернь» и солдатня, разъезжать на конфискованных транспортных средствах, грабить прохожих, врываться в дома богатых обывателей, громить винные склады и кабаки, срывать шапки с прохожих.

Императрица уже на закате жизни, работая над воспоминаниями о перевороте, отведет народу чуть больше места в этой истории, чем в самом первом ее изложении, предназначенном Понятовскому: «Радость солдат и народа была неописуема… Провожаемая восклицаниями бесчисленной толпы, императрица прибыла в Зимний дворец… Императрица верхом во главе войск и артиллерии совершила свой въезд в Петербург при неописуемо радостных восклицаниях бесчисленного народа… С триумфом прибыла она в Летний дворец… В следующие два дня крики радости продолжались непрерывно, но не было ни крайностей, ни беспорядков – дело очень необычное при столь сильных волнениях». Разумеется, Екатерина лукавила, а Шумахер – нет: он был, кажется, действительно напуган и даже не забыл упомянуть про съеденные чернью булочки. Так или иначе в «революции» Екатерины «нижние чины», «толпа», «чернь», «простолюдины», «народ» играли немалую роль, и это обстоятельство, несомненно, стало частью самоидентификации императрицы, получившей власть «от Всевышнего и избранием своих подданных».

«И все же… среди дикого разгула озлобленных солдат и неистовствовавшей черни ни один человек не погиб», – соглашается с Екатериной Шумахер. Правда, одна жертва у «революции» 1762 года все же была. Речь, разумеется, о Петре III. Еще 30 июня императрица приказывает генералу Суворову, одному из своих будущих орлов, отыскать «между пленными» лекаря Петра III Лидерса, любимого арапа царя, Нарцыса, обер-камердинера Тимлера, «да велите им брать с собою скрипицу бывшего государя, его мопсинку собаку». Таким образом, будущий герой Измаила и покоритель Варшавы пока что был вынужден искать «мопсинку», негра, врача, камердинера и скрипку свергнутого государя.

Правда, Екатерина не разрешила допустить до Петра его любовницу – Елизавету Воронцову. Она пишет Понятовскому, что не выполнила настойчивой просьбы мужа, «боясь произвести скандал и усилить брожение среди людей, которые его караулили». Едва ли Екатерина ревновала. Может быть, она боялась лишних глаз: в конце концов любовница ее мужа была сестрой близкой подруги – Дашковой, да и вообще Воронцовы – талантливая, нужная, влиятельная семья. Приняла ли Екатерина решение убить мужа уже тогда или это подразумевалось само собой и не предполагало никаких ее прямых распоряжений? «Наш очень занемог, – пишет Алексей Орлов Екатерине 2 июля, – и схватила его нечаянная колика, и я опасен, чтобы он сегодняшнею ночью не умер, а больше опасаюсь, чтоб не ожил». Петр все-таки «ожил», но ненадолго. 6 июля Алексей Орлов сообщил императрице о смерти государя: «Свершилась беда. Он заспорил за столом с князем Федором; не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали, но все до единого виноваты, достойны казни».

Екатерина сохранила эту записку Алексея Орлова, будущего генерала-аншефа и героя Чесменского сражения. Ее прочтет несчастный Павел, этот русский Гамлет, уже после своего воцарения и скажет: «Слава богу!» Причастность Екатерины к убийству Петра, подлинная или воображаемая, вероятно, мучила не только Павла, но и, собственно, Екатерину. В мемуарах Дашковой императрица восклицает: «Вот удар, который роняет меня в грязь». Подруга и участница переворота якобы отвечает государыне: «Да, мадам, смерть слишком скоропостижная для вашей и моей славы».

Убийство Петра III, а затем и Ивана Антоновича в 1764 году кажутся неизбежными. Заключенного в Шлиссербург Ивана Антоновича, правнука царя Ивана, свергнутого его теткой, Елизаветой, следовало убить при первой попытке освобождения. Таков был приказ, отданный екатерининским вельможей Никитой Паниным, воспитателем Павла и одновременно последним тюремщиком Ивана Антоновича. Заговор честолюбивого подпоручика Мировича, пытавшегося освободить Ивана и стать при нем тем, чем стал Григорий Орлов при Екатерине, помог избавиться от опасного претендента на трон. Ивана Антоновича заколола его стража.

Я не буду вдаваться в бесперспективные споры о том, причастна императрица к убийствам своего мужа и кузена или нет. Очевидно, что эти две смерти были ей выгодны. И она об этом прекрасно знала и помнила всю жизнь. Так, Екатерина благодарит Панина сразу после смерти Ивана Антоновича: «Я исполнена глубокой признательности за меры, которые вы приняли и которых, безусловно, нельзя было избежать. Провидение оказало мне очевидный знак своей милости, придав такой конец этому предприятию». Политическая логика требовала от Екатерины устранения всех Романовых, которые в отличие от нее обладали кровными правами на российский престол. Ценность для императрицы представлял только один Романов – ее сын, Павел Петрович. Впрочем, она не считала его достойным власти, по крайней мере пока была жива сама. Ее попытки передать трон, минуя сына, любимому внуку Александру, свидетельствуют о том, что императрица едва ли руководствовалась исключительно властолюбием, когда держала сына подальше от трона. Печальная участь Павла скорее подтверждает оправданность ее беспокойства.