Николай Усков - Неизвестная Россия. История, которая вас удивит

Будучи монархом, Екатерина никогда не признала бы приоритет личных способностей над правами монаршей крови, но прозрачно на это намекала:

«Счастье не так слепо, как его себе представляют. Часто оно бывает следствием длинного ряда мер, верных и точных, не замеченных толпою и предшествующих событию. А в особенности счастье отдельных личностей бывает следствием их качеств, характера и личного поведения. Чтобы сделать это более осязаемым, я построю следующий силлогизм:

Качества и характер будут большой посылкой;

Поведение – меньшей;

Счастье или несчастье – заключением.

Вот два разительных примера:

Екатерина II,

Петр III».

Революционность такого подхода, быть может, не вполне очевидна, если не осознавать, что эти слова написаны около 1794 года. Во Франции шестой год бушует революция. «Старый порядок», который в том числе по долгу службы, олицетворяла императрица всероссийская, решительно сломан в одной из ведущих европейских держав. Год назад казнен король Людовик XVI. Декларация прав человека и гражданина, провозглашенная в 1789 году, категорически отвергла идею превосходства по крови и установила равенство всех людей от рождения, естественность их прав на свободу вплоть до восстания, свержения и убийства тирана.

Логика личной судьбы делала Екатерину единомышленником французских революционеров, – она ведь тоже свергла тирана, власть скорее заслужила, чем унаследовала, приняла от «народа», а не по праву крови. Впрочем, официально императрица категорически осуждала Французскую революцию. Тем не менее, говоря о политиках, никогда не стоит воспринимать их слова буквально. Не случайно программный политический трактат Екатерины – «Наказ» Уложенной комиссии 1767 года – был запрещен в дореволюционной Франции, при том что до смерти императрицы он выдержал 25 изданий на девяти языках. Все царствование Екатерины свободно печатались романы и ставились пьесы, в которых народ свергал тиранов. В трагедиях Вольтера, опубликованных в России, но запрещенных во многих странах Европы, встречались весьма яркие апологии борьбы за свободу, против угнетения и рабства. И это совершенно никого не смущало, напротив, ими зачитывалась сама Екатерина.

С началом революции императрица вовсе не поспешила опустить железный занавес. Французский дипломат с недоумением сообщает о том, как встретили в Петербурге новость о взятии Бастилии: «Французы, русские, датчане, немцы, англичане, голландцы – все поздравляли друг друга на улицах, обнимались, как будто освободились от невыносимых цепей». Газеты подробно освещали ход событий в Париже, публиковали речи депутатов и декреты конвента. «Санкт-Петербургские ведомости» даже напечатали Декларацию прав человека и гражданина. В Петербурге свободно продавалась масса революционных брошюр. Начальник Сухопутного кадетского корпуса устроил в библиотеке специальную выставку революционной литературы, которая вызвала немало споров среди воспитанников. В присутствии самой императрицы в Эрмитажном театре исполняют «Марсельезу», правда, кажется, без слов. Ее первый перевод на русский выполнил воспитанник шляхетского корпуса Глинка, спокойно купивший французскую газету с текстом песни в книжной лавке.

Настоящая цензура начнется только после казни короля в 1793 году. Впрочем, едва ли императрица внутренне переменилась, как утверждали советские историки, дескать, испуг перед революционной гильотиной сдул с деспота всю пудру. Вдали от посторонних глаз Екатерина была вынуждена спорить даже с собственным сыном. Читая новости про Французскую революцию, Павел воскликнет: «Что они все там толкуют! Я тотчас бы все прекратил пушками!» На это Екатерина заметила по-французски: «Ты жестокая тварь. Или ты не понимаешь, что пушки не могут воевать с идеями? Если ты так будешь царствовать, то недолго продлится твое царствование».

Надо сказать, что казнь Людовика Екатерина предсказывала с некоторым злорадством уже в 1789 году. Как помним, ее отношение к Франции и лично к Людовику было омрачено соперничеством двух держав. Франция ревниво следила за сохранением европейского баланса сил и стояла за многими внешнеполитическими кризисами России, в частности, обеими русско-турецкими войнами. Впрочем, не она одна. События в Париже, устранившие Францию из числа великих держав, Екатерину скорее радовали. Падение же короля, особенно после того, как он пошел на компромиссы с чернью, она воспринимала как вполне заслуженное. Очевидно, что все громогласные призывы императрицы начать общеевропейскую войну с якобинской заразой были не чем иным, как дымовой завесой. Она ничего не сделала для реальной борьбы с Французской революцией, но всячески подталкивала другие европейские державы к этой авантюре. Императрица признается своему статс-секретарю Храповицкому: «Я ломаю голову над тем, чтобы подвигнуть венский и берлинский дворы в дела французские… Есть соображения, которых нельзя высказать; я хочу вовлечь их в эти дела, чтобы развязать себе руки; у меня много предприятий неконченных, и надобно, чтобы они были заняты и мне не мешали».

Под «предприятиями неконченными» Екатерина подразумевала Польшу и свой давний «греческий проект». Так, пользуясь случаем, она за один 1795 год увеличила территорию Российской империи на 120 тысяч квадратных километров бывших польских земель. Следующим должен был стать Константинополь. Родившийся в 1779 году второй внук Екатерины был крещен Константином, чтобы, по замыслу бабки, однажды возглавить греческую империю со столицей в Константинополе. Его даже учили говорить по-гречески. Но тогда планы Екатерины искусно торпедировала Франция. В 90-е годы про Францию как великую европейскую державу можно было забыть, другие страны в той или иной степени были отвлечены от русской проблемы, нейтрализованы ловкостью нашей дипломатии или не желали с Россией ссориться. «Вся политика заключается в трех словах, – писала Екатерина, – обстоятельство, предположение, случайность».

Впрочем, императрица чувствовала, что ее шансы на невероятный бросок империи тают с каждым годом. В Европе, быть может, никто лучше ее, совершившей собственную революцию в 1762 году, этого еще не понимает: Франция скоро снова станет ведущей державой континента и тогда – прощай Константинополь. В 1794 году Екатерина пишет своему другу и многолетнему корреспонденту, барону Гримму: «Если Франция справится со своими бедами, она будет сильнее, чем когда-либо, будет послушна и кротка, как овечка; но для этого нужен человек недюжинный, ловкий, храбрый, опередивший своих современников и даже, может быть, свой век. Родился он или еще не родился? Придет ли он? Все зависит от того. Если найдется такой человек, он стопою своею остановит дальнейшее падение, которое прекратится там, где он станет, во Франции или в ином месте».