Андрей Битов - Пятое измерение. На границе времени и пространства (сборник)

Хоть что-нибудь додумать до конца! —
обидней и отрадней нет венца…
Арифметических страстей четыре действа,
а целое число одно – один, один!
Иррацьональный бред есть опыт кратной дроби:
двенадцать восемнадцатых… ноль, запятая, шесть.
Шестерок ряд уходит в бесконечность,
вильнув апокалипсиса хвостом…
Хоть раз совсем понять и разделить остаток
на самого себя – такое счастье!
Не жить небрежностию жизни и надежды:
деление на единицу есть реальность…
Смерть – целое число!

Но разуму безумье неопасно —
и иррациональное зерно
ученым учтено
с спокойствием ужасным:
«Ну что же, здесь не сходится всегда».
Так право человека есть свобода
подумать ложно, рядом с мыслью – право.
Так разуму безумье неопасно…
Как будто бы! Есть мера одиночеств,
каких никто не знал, кроме тебя,
хотя бы потому, что их изведать —
и есть задача; шифр ее таит
возможность продолженья, и остаток,
как он ни мал, есть завтрашний твой день.
Каким бы способом Творца загнал Спаситель
иначе продолжать ошибку рода?
Какая, к черту, логика в Твореньи —
оно равно лишь самому себе!
Нас заманить в себя гораздо легче,
чем в землю семечки… И семя есть мы сами.

Смертелен наш разрыв! Такая пошлость
не понимать, что только в нас есть жизнь!
Не нам кичиться бедностью с тобою,
держась за схемы общего удела!
Не отпереть нас рабскою отмычкой
боязни быть отвергнутым… Глаголы
«отдать» и «взять» имеют общий смысл:
ВСЕ не берет НИКТО. ВСЕ никому не надо.
Доставшееся мне… И мера одиночеств —
и есть запас любви, не вскрытый никогда.
Мне надо умирать ежесекундно!
Мне хоронить себя так неопасно,
как разве дерево хоронит семена…
Их подлинно бессмертье: без разрыва
из смерти – жизнь. Таит в себе дискретность
наличие души. Через какие бездны
придется пролететь, чтобы достичь
того, что дереву дано и так. Жалеть
об этом, право, нам не праздно:
однажды перестать стараться быть понятным —
и самому стать тем, что можно понимать.

Оставим этот разговор…
нетелефонный… Трубку бросим.
В стекле остыл пустынный двор:
вроде весна. И будто осень.

Вот кадр: холодное окно,
ко лбу прижатое в обиде…
Кто смотрит на твое кино?
А впрочем, поживем – увидим.

Вот счастье моего окна:
закрыв помойку и сараи,
глухая видится стена,
и тополь мой – не умирает.

Печальней дела не сыскать:
весну простаивая голым —
лист календарный выпускать,
вчерашний утоляя голод.

У молодых – старее лист…
И чуждый образ я усвою:
что дряхлый тополь – шелестит
совсем младенческой листвою,
что сколько весен – столько зим.
Я мысль природы понимаю:
что коль не умер – невредим.
Я и не знал, что это знаю.
Что стая вшивых голубей,
тюремно в ряд ссутулив плечи,
ждет ежедневных отрубей
(сужается пространство речи!) —
и крошки из окна летят!
Воспалены на ветке птицы:
трехцветный выводок котят —
в законных крошках их резвится.
Вот – проморгали утопить —
и в них кошачьей жизни вдвое;
проблема «быть или не быть»
разрешена самой собою.
Их бесполезность – нам простят.
Им можно жить, про них забыли…
И неутопленных котят
подобье – есть в автомобиле:
прямоугольно и учтиво,
как господин в глухом пальто,
в конце дворовой перспективы
стоит старинное авто.
Ему задуман капремонт:
хозяин, в ясную погоду,
не прочь надеть комбинезон…
В решимости – проходят годы!
Устроился в родном аду,
ловлю прекрасные мгновенья…
В какую ж жопу попаду
я со своим проникновеньем?!
Котятам – сразу жизнь известна,
авто – не едет никуда,
соседу – столь же интересно
не пожинать плодов труда…
и мне – скорей простят небрежность,
чем добросовестность письма:
максимализм (души прилежность)
есть ограниченность ума
и – помраченье.
Почернели
на птицах ветви. Лопнул свет.
Погасла тьма. И по панели
пронесся мусор. И – привет!
В безветрии – молчанья свист,
вот распахнулась клетка в клетке —
и птицы вырвались, как хлыст,
оставив пустоту на ветке.
Двор – воронен, как пистолет,
лоб холодит прикосновенье…
и тридцать пять прожитых лет
короче этого мгновенья.
И – в укрощенном моем взоре —
бесчинство ситцевых котят,
и голуби, в таком просторе,
с огромной скоростью летят.

Друг мой первый, друг мой черный, за горой.
Наступает час последний, час второй.
За грядой Кавказской новая гряда:
Люди, бляди, годы, моды, города.
А за той грядой чужая полоса:
Звезды, слава, заграница, голоса.
А за той границей гладь да тишина:
Чей-то холод, голод, смерть, ничья война.
А за этой тишью-гладью череда:
Никого, и ничего, и никогда.
А за этой чередою наш черед:
Слово, дело, крах, молчание и лед.
…Твоя мама, моя мама – вот друзья!
Если верить им, то мы с тобой князья.
Если верить им, то мы с тобой цари [36],
Как деревья: срубят и – гори!