Кевин Сайтс - Синдром войны. О чем не говорят солдаты

«Сейчас мне вроде бы становится лучше, — говорит Кэли. — Я понимаю, почему чувствую то, что чувствую. Психологи объяснили мне, что виной всему не то, что я сделал на войне, а то, что война сделала со мной. Для меня это стало откровением. С последствиями все равно приходится жить, но теперь это немного легче».

P.S.Кэли планирует вместе с группой других ветеранов вернуться во Вьетнам. Он надеется, что сможет таким образом справиться с призраками прошлого, главное — с призраком старика с мешком риса. Но он испытывает и определенные сомнения: «Я никак не возьму в толк, как они могут не ненавидеть нас за то, что мы сделали. Мне очень сложно в это поверить. Я не хочу прилететь туда и почувствовать их ненависть».

Те, кто уже побывал в таких поездках, убеждают его, что бояться нечего. Вьетнамский «враг», с которым он сражался, давно оставил ту войну в прошлом. Точно так же должен поступить и Кэли.

1-й лейтенант Томас Саал, Морская пехота США, 3-й батальон 5-го полка корпуса морской пехоты. Война во Вьетнаме (1967–1968 гг.)

Родители Томаса Саала были пацифистами. За обедом его отец часто рассуждал о том, что Америка не имела права начинать кампанию во Вьетнаме и что невинные люди погибли зря. В 21 год Томас бросил университет и поступил добровольцем в морскую пехоту. Он сделал это не со зла и вовсе не из желания насолить родителям. Но вряд ли он мог бы придумать что-то, что задело бы их сильнее.

«Курс подготовки в рекрутском депо Перрис-Айленд в Южной Каролине я закончил одним из лучших. Я всегда был довольно силен физически, кроме того, я оказался немного старше остальных. Большинству было восемнадцать, а мне двадцать один. Потом меня отправили в Кэмп-Лиджен [база Морской пехоты США в Северной Каролине]. Я подал заявку в школу офицеров. Меня взяли. В своем классе я был лучшим. Причем очень многих, 25 человек, отчислили».

В декабре 1967 года Саал оказался во Вьетнаме, на базе к югу от Дананга. Ему присвоили звание 2-го лейтенанта и поручили командовать взводом. Он был совсем новичком, но изо всех сил храбрился. Томас показал мне одну свою фотографию, на которой он с двумя другими солдатами, худой и с голым торсом, самоуверенно улыбается, как будто безумно рад оказаться на фронте.

Саал рассказал мне, как солдаты плакали, когда погиб другой лейтенант его роты, — так его все любили. Томас принял командование взводом погибшего. Со временем ему удалось завоевать уважение и любовь подчиненных и добиться сплоченности в своем подразделении. Целыми днями они продирались сквозь джунгли в поисках противника — вьетконговцев и солдат из Северного Вьетнама, а ночи проводили во временных лагерях в ожидании, что на них нападут. Однажды во время патрулирования территории они заметили бежавшего по рисовому полю человека.

Саал приказал убить его. Трое пехотинцев выстрелили, человек упал. Они обыскали тело убитого и обнаружили, что это офицер вьетнамской армии. Среди его бумаг были также фотографии жены и детей.

«Тогда я осознал, что мы убили человека».

Такие мысли шли вразрез с необходимой в военное время убежденностью в том, что в противнике нет ничего человеческого. Американские военные называли вьетнамцев «узкоглазыми» или «гуками» [22] Впервые это презрительное прозвище появилось во время войны на Филиппинах (1899–1902). Его часто использовали американские солдаты, участвовавшие в конфликтах во Вьетнаме и Корее. , относились к ним скорее как к животным, чем как к людям. Дейв Гроссман рассуждает об этом в книге «Об убийстве: психологическая цена опыта убийства на войне и общество» (On Killing: The Psychological Cost of Learning to Kill in War and Society): «Намного легче убить кого-то, кто не похож на тебя. Если солдаты начинают верить пропаганде и воспринимать противника как «низшую форму жизни», им будет легче преодолеть естественное нежелание убивать представителей своего биологического вида. Часто, называя врага «гуком», «фрицем» или «узкоглазым», солдаты таким образом пытаются заставить себя воспринимать его как недочеловека».

В таком случае убийство рассматривается не как лишение человека жизни, а как устранение угрозы, спасение собственных товарищей по оружию. А раз так, то к телам врагов можно относиться как к трофеям на охоте. И Саалу скоро придется убедиться в этом на собственном опыте.

«После всего этого я себя неважно почувствовал, так что решил поспать. Когда я проснулся, увидел, что мои люди сделали с его телом… Черт, это был кошмар…» Томас до сих пор с ужасом вспоминает, что ему пришлось увидеть в тот день.

«Они собрали ветки бамбука и сделали из них крест, и они его распяли. Мои солдаты раздели его донага и распяли! И это мой взвод. Мои люди! А я-то думал, что держу все под контролем».

Он помнит, что начал кричать на них: «Снимите его! Снимите, мать вашу!»

«Сэр, да ладно вам, они бы то же самое сделали с нами, если бы кто-то из нас оказался на его месте», — услышал он в ответ.

«Да мне плевать! Мы же не они!»

Тело на кресте было не просто врагом, не просто «гуком» или опасным животным. Это был человек, офицер армии противника, у него были жена, дети. Он просто выполнял свою работу, как Саал и его товарищи — свою. Все это ему стало ясно, едва он взглянул на бумаги убитого. И это триумфальное распятие уверенными в своем превосходстве американцами показывало бесчеловечность его самого и его товарищей, а не мертвого солдата. Саал говорит, что в тот момент почувствовал внутри странную пустоту, словно навсегда потерял какую-то частичку себя.

«Я понял тогда, что потерял свою душу… Перестал быть человеком. Я буквально видел, как она улетела куда-то над моей головой. Наверное, души многих других, как моя, остались летать где-то над полями сражений, над Иводзимой или Геттисбергом». Это был как раз такой момент, который описывает Джонатан Шей в книге «Ахиллес во Вьетнаме»: «Во время боя часто происходят необъяснимые события, которые солдаты воспринимают как предначертанные судьбой. Это могут быть моменты невероятной удачи. Или же, наоборот, они могут приносить несчастье, разрушающее всю дальнейшую жизнь и очерняющее душу».

Саал отошел подальше от своего взвода, сел на землю. Радист так и сфотографировал его сидящим на фоне зарослей слоновьей травы с опущенной на руки головой. Увидев фотографию, Томас сразу же понял, когда именно она была снята. Чувство, которое он испытал в тот момент, он описал в стихотворении «Распятие»: