Лев Вершинин - «Русские идут!» Почему боятся России?

Говорят, в старости, наставляя сыновей, Потрясатель Вселенной, помимо прочих мудрых речений, сказал и так: « Решая свою судьбу, подумай день и ночь, решая судьбу человека, от тебя зависящего, подумай две луны, решая судьбу народа, не стыдись подумать год ». Не может быть, чтобы Убаши-хану не была ведома эта заповедь, – Ясу мальчики в Степи учили наизусть с детства, – но, принимая свое судьбоносное решение, он явно не вспомнил завет великого пращура. А стоило бы…

Как мы знаем, «путь на родину» для покинувших берега Волги калмыков был очень труден, и потери, понесенные в этом пути, непомерно велики. Однако как бы там ни было, пусть и через тернии, желанная цель была, наконец, достигнута и, казалось бы, можно было успокоиться, перевести дух, а то и радоваться, понемногу обустраивая нормальную жизнь. Однако, как выяснилось, особых поводов для радости не было. Скорее, наоборот. Уговаривая Убаши вернуться в «милые земли», заговорщики полагались на посулы недавних эмигрантов, – особенно некоего Тайши-Цэрэна, « медоречивого и шелкоязыкого », – а те, в свою очередь, исходили из того, что дома, где бесконечная война, по слухам, все же завершилась, Цины, сломав непокорной Джунгарии хребет, ушли восвояси, как уходили раньше. А значит, все как-то пришло в норму. При таком раскладе грядущее виделось в самых радужных оттенках: кто бы на пепелище ни занимал престол хунтайчи, приход новых людей, опытных воинов, да еще не попрошаек, а со скотом и пожитками не мог его не обрадовать. Так что Убаши со всей неизбежностью светило, получив достойный его силы почет и улус, возвыситься, став одним из столпов ханства, а то и со временем кем-то покруче. А его вельможи, соответственно, уже видели себя во снах персонами, особо приближенными к столпу, с возможностями, о которых на Волге не могли и мечтать.

Однако все оказалось совсем не так, как думалось. Маньчжуры на сей раз никуда не ушли, образовав на территории уничтоженной под корень Джунгарии « Новую провинцию – Синцзян » под прямым управление Пекина, – а это мешало все карты. Ибо, согласитесь, одно дело – сильным и богатым возвращаться домой, к обедневшей и ослабевшей родне, и совсем другое – проситься в приймаки к новым хозяевам, чужим и не имеющим никаких оснований доверять. Правда, по первому временивсе складывалось относительно недурно. Фактически чужие в «Новой провинции» люди, имеющие хорошие боевые навыки, были Пекином сочтены полезными, в соответствии с чем местные власти получили распоряжение оказать им всю необходимую помощь в размещении, а сам Убаши с ближним кругом был приглашен в столицу, где получил аудиенцию самого хуанди Цяньлуна и почетные титулы с дорогими подарками за будущую верную службу. Самому Убаши оставили титул хана, подкрепив его придворным званием «ван» и патентом на статус чиновника второго (максимального для неманьчжура) ранга, однако все это была всего лишь номинальная мишура, поскольку у Цинов на новых подданных были особые планы.

Калмыкам предоставили земли под кочевье на границе со Степью, но не сплошные, а раздельные, специально нарезав рубежи кочевий так, чтобы они не соприкасались. Сверх того, древнее и привычное деление на улусы и аймаки упразднили, учредив вместо того «хошуны» (дивизии) – военные округа, управляемые нойонами и разделенные на «джасаки» – военные уезды, обязанные выставлять 150 всадников. При этом права сбора налогов владетельным князьям, зайзанам, знати поменьше, и самому Убаши-хану не дали, взамен установив им оклад жалованья, – что обеспечивало более чем шикарную жизнь, но превращало вольных аристократов в правительственных чиновников. В сущности, калмыков превратили в военно-полицейское сословие типа российских казаков или «черкесов-башибузуков» поздней Порты, но без всякой автономии, определив им исполнять карательные функции против все еще действовавших в «Новой провинции» партизан, а также мусульманского населения, настроенного по отношению к маньчжурам крайне враждебно. Нравилось все это, – особенно жесткая централизация, которой в России не было, и бюрократия, отягощенная коррупцией, – далеко не всем. Даже Убаши, которому, казалось бы, шли навстречу во всем, тосковал, писал в Пекин жалобы, а через три года, совсем молодым, – всего 29 лет, – и вовсе умер, как говорили, « от великой печали », ко всему еще и бездетным, что было воспринято подданными как знак неодобрения Небом ханских дел. Рядовые же калмыки всерьез подумывали насчет обратной откочевки, – и многие (не менее 5 тысяч юрт) даже бежали обратно в Россию, добравшись до Волги, – а потом улусы вновь перетасовали, переведя во внутренние районы Восточного Туркестана, и бежать стало некуда. Пришлось приспосабливаться.

Для правительства исход калмыков был крайне неприятной неожиданностью, поскольку в результате оголилась граница со Степью, и потому отреагировало оно оперативно, но без ненужной жесткости. Естественно, был заочно разжалован беглый Убаши, титул хана передан князю Алексею Дондукову, до крещения Додьби, старшему из живых сыновей Дондука-Омбо и полковнику русской армии, однако новоиспеченному монарху велели оставаться в Петербурге. А 19 октября 1771 года Матушка подписала Указ об упразднении должности « главного правителя калмыков » (должность хана была упразднена 10 лет спустя, когда после смерти Алексея Дондукова его брат-близнец Иона, до крещения Ассарай, отказался от всех наследственных прав в обмен на 3000 душ в Могилевской губернии). Также упразднялось «Калмыкское ханство» как автономная территориальная единица. Отныне все тайши и нойоны должны были управлять своими улусами независимо друг от друга, подчиняясь напрямую астраханскому губернатору с учетом мнения правительственных приставов, назначенных в каждый улус.

В рамках своих владений, правда, тайши и нойоны сохраняли автономию и право суда по « древним правилам и обыкновениям », а управление улусами оставалось наследственным; при отсутствии же потомства улус переходил уже не к хану, а в казенное ведомство. Короче говоря, как любят формулировать нынешние историки в Элисте, в это время « калмыки лишились своей государственности ». Что, конечно, действительности никак не соответствует, поскольку «государственности» никогда, строго говоря, не было (кочевали выходцы из Монголии на «разрешенных» землях, а не на «подаренных»), – но сами степняки, скорее всего, восприняли новость именно так. И разумеется, параллельно с решением организационных вопросов, на всех парах шло ведомственное расследование дела о побеге. В принципе оставшихся калмыков, – около 13 тысяч юрт, то есть где-то 50 тысяч душ, не считая крещеных, служивших в казачьих войсках на Дону, Яике, Оренбурге, в крепости Ставрополь (на Волге), Тереке – никто ни в чем не упрекал, и тем не менее разбирательство учинили нешуточное, ибо факт был вопиющим. Репрессий не было, но и потачки тоже. Трех самых знатных и влиятельных нойонов из числа «верных», – тех самых, что пытались предупреждать правительство о замыслах Убаши, – вызвали в Северную Пальмиру для объяснений.