Лев Вершинин - «Русские идут!» Почему боятся России?

Одновременно тем же Указом от 19 октября « Калмыцкие дела » были упразднены, ее архивы переданы в учрежденную при канцелярии астраханского губернатора « Экспедицию калмыцких дел », а губернатору Бекетову предписывалось «… держать отныне всех калмыков на нагорной стороне Волги во все четыре времена года, а на луговую не перепущать ». То есть перевести калмыков, кочевавших по левому берегу Волги, на правый. Смысл новеллы был очевиден: от греха подальше оставшихся отселяли подальше от открытой границы со Степью, но самим оставшимся такой поворот дела не понравился: левобережные теряли привычные угодья, а правобережным отныне приходилось сильно потесниться. Отменялось также патрулирование степных рубежей, вместо этого отряды калмыков прикомандировывались к войскам, действующим на Кизлярской линии, а в калмыцких улусах вводилось патрулирование силами яицких и донских казаков. Все это тоже не радовало, как не радовало и произвольное, без спросу, кто куда хочет, распределение «бесхозных» юрт, чьи природные господа ушли в бега, между оставшимися нойонами « в награждение за верность ».

В связи со всем этим напряжение во взбаламученном переменами крае росло. Растерянные и злые люди верили всяким слухам: например, смерть на чужбине трех аксакалов, случившаяся по совершенно естественным причинам, – их на Неве никто не обидел, напротив, обласкали, однако они были очень стары и просто не выдержали тягот пути и перемены климата, – соплеменники единогласно признали результатом «злых козней». В кочевьях даже придумали грустную песню о том, как « мудрым старцам в красную чашу с белым творогом подлили яд черной змеи », и песню эту пели долго, аж до времен Пушкина. В итоге, как только под Оренбургом поднялось знамя Пугачевщины, на зов «третьего ампиратора», помимо прочих, откликнулись и калмыки, по разным данным, от пяти до восьми тысяч всадников. Правда, – и это нужно учесть, – ситуация очень напоминало ту, что тогда же сложилась в Башкирии: степная знать, не слишком сведущая в интригах российского Олимпа, опасалась класть яйца в одну корзину, стараясь подложить соломку на все случаи. Так что очень часто родные братья по воле клана оказывались по разную сторону баррикад, а кое-кто, собрав отряд, берег свои земли, присягая тому знамени, которое в данный момент было ближе.

При этом, как ни странно, бывшие «ханские люди», реально «обиженные», ретивости не проявили, зато крещеные, записанные в казаки и «обласканные», пошли под «государеву руку» чуть ли не поголовно: только в высшем командном составе мятежников их насчитывалось не меньше дюжины. И бились они, подобно известному Федору Дербетеву из ставропольских Тайшиных, не на жизнь, а на смерть, в свободное от сражений время активно занимаясь зачистками «ненадежных элементов». Впрочем, после разгрома самозванца Петербург, как и в Башкирии, свирепости не проявил даже в отношении ставропольских калмыков-казаков, вина которых была неоспорима. Кто погиб, тот погиб, кто из «непримиримых» попал в плен, от того родня отреклась, объявив « окаянным извергом и злодеем », и на том дело было предано забвению, не считая штрафов, опал и прочей сущей мелочи. К «бурханщикам» же, проявившим негаданную лояльность, отнеслись и того мягче, повелев «вин не изыскивать».

Но вольности, разумеется, поубавили. Титул хана, пусть и номинального, сам по себе исчез в 1781-м, когда, как мы уже знаем, Алексей «Доньби» Дондуков умер, а его близнец и наследник Иона «Ассарай» Дондуков обменял призрачный трон на более чем реальные поместья. Чуть позже, в 1786-м, упразднили « Общенародное калмыцкое правление », – высший калмыцкий суд, все равно мало что решавший, поскольку считался органом консультативным, – передав рассмотрение «калмыцких дел» обычным уездным судам. Тогда же и Экспедицию калмыцких дел преобразовали в особое « Калмыцкое правление », глава которого несколько позже стал называться « главным приставом калмыцкого народа ». Формально функции этого чиновника, возглавлявшего всех приставов, состоящих при всех нойонах, были сугубо надзорно-контрольными, но всем было ясно, что он (и его подчиненные) и есть в степи высшая власть, абсолютнее которой только астраханский губернатор, – и все было очень стройно, однако достаточно скоро оказалось, что такое решение идеальным не назовешь.

Русские приставы, даже очень прилежные, элементарно не разбираясь в хитросплетениях степных адатов, рубили сплеча, подопечные нойоны боялись им возражать, люди, ясно, были таким положением дел крайне рассержены, начались несанкционированные переселения на Дон, стычки с казаками, и в конце концов, волнения в улусах приобрели такой масштаб, что Петербургу пришлось идти на совсем уж неординарные меры: рядовые калмыки получили право в особых случая голосованием решать, кому из претендентов на пост нойона подчиняться, а кому нет. В конечном же итоге, уже при Павле Петровиче, обожавшем исправлять «ошибки» Матушки, было решено даже пойти на эксперимент, вернув « верному нашему калмыцкому народу » автономию.

Начиная завершать, отмечу во первых строках, что описываемое время было для калмыков временем разброда, шатания и великих сомнений. Выйти из потопа Пугачевщины им, конечно, удалось если и сухими, то близко к тому, однако к старым добрым образцам жизнь не вернулась и вернуться упорно не желала. Единственным островком стабильности была военная служба, – конных стрелков на все кампании России степняки, что крещеные ставропольские, что степные «бурханщики», выставляли исправно и служба их оценивалась Империей по-прежнему высоко, а вот на гражданке ни на какую стабильность и намека не было…

Нововведения, полностью изменившие привычное калмыкам мироустройство, – хан, под ханом тайши, под тайшами нойоны, а при них зайсаны, – естественно, взбаламутили и поставили на уши уклад жизни. Кто есть кто, что кому положено и так далее, было решительно непонятно. Улусы дробились, знать враждовала, русские приставы ничего в происходящем не понимали и за скромную мзду закрывали на все глаза, – короче говоря, хаос был первостатейный и беднягам, даже не слишком понимавшим, что происходит, приходилось трудно. Тем паче нойоны, обиженные ущемлением «исторических прав», активно писали в Петербург, а там уже было немало крещеных калмыков, причем и при дворе тоже, и они посильно принимали участие в проблемах родни, так что уложить прошения из степей под сукно не всегда получалось: кое-что попадало на стол министрам, а то и Самому. Сам же Павел Петрович, не меньше матери работяга и с не меньшим чувством ответственности, в отличие от покойницы, если уж что ложилось к нему на стол, решал вопрос сам, не сваливая на подчиненных. Так что в начале сентября 1800 года, узнав о пребывании в столице некоего Чучёя Тундутова, мелкого нойона, прибывшего на Неву по каким-то своим делам, Государь распорядился доставить «тайшонку» пред ясны очи. А «тайшонка» сумел не ударить в грязь лицом и расчувствовать грозного, но сентиментального Павла жалостливыми р о манами про тяжелую жизнь соплеменников, обиженных государевой матушкой.