Владимир Бондаренко - Последние поэты империи

Он был последним поэтом Империи! Все нынешнее — ельцинско-горбачевское — Примеров искренне не­навидел. И потому он сражался и готов был погибнуть на баррикадах в октябре 1993 года. Не погиб. Там погибли многие его друзья. Простые рабочие, инженеры, рядовые пенсионеры. Все те, без кого народ неполон, как говаривал еще один русский гений Андрей Платонов. И опять напра­шивается вопрос. Почему одни интеллигенты живут в на­роде, а другие изначально лишены этого понятия «мы» и живут только в мире «я»? Марина Цветаева как-то замети­ла: «Все бессмертные диалоги Достоевского я отдам за про­стодушный гимназический хрестоматийный диалог Пуга­чева с Гриневым — из "Капитанской дочки" Александра Пушкина. Ибо они — говорят как два человека, вне иерар­хий. Это и есть народная связь, народное единение, когда возможно общаться напрямую, в простодушии». Таким же был и Андрей Платонов. Как вспоминает его однополча­нин М. Зотов: «Он любил поговорить с солдатами, а не с ге­нералами. Симонов все-таки больше вращался среди гене­ралов и командующих. Его так и называли: "генеральский писатель"... А стихия Платонова была именно окопники. Среди них он был свой человек».

Эти сравнения я привел, чтобы лучше был понятен и характер Бориса Примерова. Он тоже был окопник. И в ок­тябре 1993 года был не с оппозиционной элитой, не в каби­нетах Дома Советов, а в палатках у Дома, у костров баррикад ников.

Сейчас интеллигенция любит гордо относить слова Платонова «без меня народ неполон» к себе, к своим эли­тарным тусовкам. Нет, не про вас эти слова, эстетствующие господа.

Это к Борису Примерову и таким, как он, относится на­прямую. В самом деле, без Бориса Примерова и его поэзии будет неполон русский народ.

Душа русского поэта не выдержала всего напора нынешних сатанистов. Прямо по-платоновски, по-чевенгуровски ему стало невмоготу жить с подонками, и он заве­щал всем нам: «Опомнись, народ, и свергни клику!». Он умирал, не беря в руки винтовку. Нет ее и у измученного народа. «Свергни» — это значит «отринь», «отмети», «прокляни всеми силами духа и совести».

Иные из трусливых непротивленцев сразу завопили: «Не делайте из смерти Бориса Примерова политическое событие!». То же самое они говорили и писали после смер­ти Юлии Друниной и Вячеслава Кондратьева. Будто забы­ли о предсмертных строчках Друниной:

Как летит под откос Россия,

Не хочу, не могу смотреть!

(«Судный час», 1991)

Это и есть совестливый взгляд поэта, а не наслаждение «черным кайфом» Андрея Вознесенского.

Конечно же, смерть Бориса Примерова — это прямая политика. Любя и защищая народ, он, того не желая, стал политиком. А разве не политика — обращение к Всевыш­нему. «Боже, Советскую власть нам верни!» И мечталось ему при этом не о бюрократах из обкомов, которых он при своей безбытности и не видел никогда, а о гармонии наро­да и Державы. Нет, не слабость он проявил, а акт борьбы, и гибель его — это гибель борца.

Я уверен, значение Бориса Примерова в русской по­эзии после его смерти будет расти. При жизни многие обходили его стороной, милиционеры косились — он всегда был похож то ли на выпившего, то ли на нищего странника. Кому был нужен этот блаженный, не от мира сего, влюбленный в людей и Родину человек? А он все­гда жаждал общения и чурался одиночества. Он не мог жить в поэтической клетке избранничества. Будучи книжным эрудитом, он при этом избегал аполитичной богемности.

Может, и в самом деле в нем крепко сидела генетичес­кая память казачьих атаманов, бесшабашных воинов. Ду­маю, когда-нибудь на родном Дону будет и памятник воль­ному певучему соловью русской поэзии.

Те, кто по-настоящему ценил поэзию, понимал и ис­тинную значимость Бориса Примерова. В молодости ему помог Сергей Наровчатов, в разгар баррикадных боев от него не отворачивались даже такие его демократические сверстники, как Игорь Шкляревский и Руслан Киреев. А Борис Примеров ходил на все анпиловские сходки и всю свою светлую лирику отдавал в распоряжение пламенных советских державников, тех, кого демократы считали хама­ми и люмпенами. Он давал надежду совсем уж обессилен­ным нищетой людям.

В его постсоветской советскости были простота ребен­ка, наивность мечтателя. Это не какая-то лакейская советскость Роберта Рождественского, не фальшь поздних ком­сомольцев. Он вдруг вернулся в юную стадию искренних большевиков из платоновского «Чевенгура». Впрочем, та­ким же был и сам Андрей Платонов с его мистическим ви­дением русского советизма.

Он стал символом советскости в самое антисоветское время. Посмотрите, как явно отличаются его цельные, в высоком смысле наивные и прямодушные стихи от творче­ства официальных советских стиходелов:

Когда-нибудь, достигнув совершенства,

Великолепным пятистопным ямбом,

Цезурами преображая ритмы,

Я возвращусь в советскую страну,

В союз советских сказочных республик,

Назначенного часа ожидая,

Где голос наливался, словно колос,

Где яблоками созревала мысль,

Где песня лебединая поэта

Брала начало с самой первой строчки

И очень грубо кованные речи

Просторный возводили Храм свобод.

Там человек был гордым, будто знамя,

Что трепетало над рейхстагом падшим

И обжигало пламенем незримым,

Как Данту, щеки и сердца всерьез.

Какая сила и какая воля

Меня подбрасывала прямо к солнцу!..

(«Когда-нибудь, достигнув совершенства...», 1994)

Это же героическая утопия, это федоровско-циолковские грезы о будущем. Такие слишком проникновенные, слишком пронзительные и глубинно-родные стихи непо­нятны ни серым бонзам из партаппарата, ни диссидентствующим нигилистам.

Советская глыба рухнула со всеми достоинствами и недостатками, и вдруг на развалинах возникло новое, чи­стое видение сказочной Державы, нового Чевенгура или старинного града Китежа. Дым от обвала рассеялся, и за­сверкала истинная мечта о новом русском рае. А сам поэт, возвращаясь из своей великой Утопии в грязную действи­тельность коррумпированного государства, уже реально не мог сосуществовать рядом с тьмой содомизма. Это же откуда-то из вечного Бытия звучит: «Неохота жить с по­донками».

Он вычеркнул их из своей жизни, а нам оставил «Про­щальный диптих». Прощание с Державой:

Молюсь последним синим взглядом

За облик и размеры дней,

Где с ближним зарубежьем рядом

Шли толпы кинутых теней.

Они идут без сна на чудо —

Узреть лачуги, явь и свет,