Владимир Бондаренко - Последние поэты империи

сохранили, зубами скрипя...

Что — любовь? — уважаю тебя.

(«В нашей дружбе и волчьей и нежной...»)

Как признается Куняев, и его младший друг Шкляревский (он лет на пять моложе) ему нужен был «не меньше, чем я ему»... «Дело в том, что к тому времени, закрученный бытом, обремененный семьей, необходимостью постоян­ного заработка, московской борьбой за самоутверждение в литературном мире, я вдруг начинал осознавать, что зады­хаюсь, что мне не хватает кислорода, что я теряю многие из природных связей с рекой, лесом, вольной жизнью, кото­рой жил в послевоенное время. Знакомство с Игорем по­могло мне вернуться к родному для меня образу мыслей и чувств...»

Они подпитывались вольной жизнью рек и озер, вместе ловили рыбу на северных реках, вместе путеше­ствовали по Грузии и Армении, немало времени прово­дили и на родной Игорю Могилёвщине. Из этого сплава молодости, таланта, стихов, рыбалки, странствий рож­дались письма друг другу. Разве не приятно было Стани­славу получить от друга такое письмо: «Здравствуй, друг! Через шестьсот сырых расхлябанных верст посылаю те­бе несколько слов. Держись, родной, и люби себя, пото­му что ты один из самых умных людей в России и поэт не меньше Баратынского... И вот ведь что интересно, в ча­стностях ты проигрываешь иногда Соколову или мне, во всяком случае, в частностях ты нам больше проигрыва­ешь, но в целом ты, сука, выигрываешь! В этом твоя тя­гучая сила, твоя золотая тяга, твоя длинная терпкая тос­ка и еще что-то... Начинаю читать Блока — он совсем исключил мастерство из поэзии, он выше и беззащит­нее, потом читаю Сельвинского — где мастерство, там скука, слабина, глупость. Вот так я тасую, тасую века и поэтов, и незаметно крепнет чувство собственного до­стоинства, особенно после чтения таких, как Ахмадулина. Кроме жеманства, ничего своего, все остальное из Пастернака...»

Такие сокровенные письма так просто не пишутся. Ему нужен был в те молодые годы друг, кому можно было ска­зать все, и надо признаться, что в обнаженной душе Шкляревского, в отличие от Сельвинского, не найдешь ни ску­ки, ни слабины, ни глупости. Такая сокровенная душа рож­дает столь же сокровенные стихи:

Люблю протяжный стон гусей,

березы желтое отрепье

и поздней осени твоей

угрюмое великолепье!

А ночью ветер ледяной

солому кружит во вселенной,

и не поймешь, где звук живой,

где только отзвук незабвенный.

В такую ночь уже нельзя

всю душу выболтать растеньям,

надежды, женщины, друзья —

все подвергается сомненьям.

Но ты — моя святая дрожь!

Где шум лесов, где вздох народа?

Где слезы матери, где дождь?

Где Родина и где природа?

(«Люблю протяжный стон гусей...»)

Станислав Куняев, высоко оценив талант нелюдимого друга, всячески помогал ему уцелеть и выстоять в москов­ской жестокой литературной сутолоке, где слабых не любят, где пейзажная лирика без кулаков мало чего стоит. «Нет, не­дооценивали его стихи Кожинов и Соколов, а я любил — вот почему на два десятка лет он и притулился ко мне, вот поче­му и открывался мне в письмах таким, каким его не знал ни­кто, — проницательным эгоистом, отчаявшимся волчон­ком, одиноким сверхчеловеком, желчным мизантропом...»

Двадцать лет наблюдая вблизи друга, очевидно, чувст­вовал Станислав это нарастание обреченной одинокости, нарастание брезгливости по отношению к миру. Загнан­ный с детства в угол, Игорь Шкляревский научился давать отпор, стал хорошим боксером, но оказалось, что он может победить мир в тех или иных проявлениях, но не может Просто принять его. Или изгой, отщепенец, или сверхчело­век, герой, превосходящий всех, — так и в жизни, и в по­эзии его бросало из одной крайности в другую.

Есть злая радость — не дойти до цели,

каких-то десять верст не дотянуть

до водопада, где стоят форели.

Приехали! Пора в обратный путь.

О водопады синей Калевалы,

несбыточных свиданий холодок.

О юности восторженные планы,

владею всем, чего достичь не смог...

(«Есть злая радость — не дойти до цели...»)

Игорь Шкляревский рано обозначил себе цену и ста­рался никогда не отступать от нее. В этом была своя право­та, но это лишь усугубило его одиночество в поэзии. Как он сам считает: «Я давно тайно подозреваю, что мир был заду­ман мудрее, но случился какой-то просчет, и лучшие люди этой земли обречены на ту же участь, что и ничтожества. Мы не получаем за свои бескорыстные страдания ни одно­го десятилетия сверх, даже "северную надбавку" время не выделяет нам, наоборот, урезает отпущенное. "Лицом к ли­цу лица не увидать", нас еще оценят те, кто понимает, "где поза, а где свобода и полет". Только не видать этих цените­лей...»

В поэзии, как во всем другом, Игорь Шкляревский це­нит краткость. Может, сама природа своими точными и ем­кими формами вызывает и в его поэзии такую же краткость и точность.

Не просто так стою над пнями

с т ою над страшной глубиной,

и отсеченными ветвями

шумят деревья надо мной...

(«Не просто так мне стало грустно...», 1963)

Так он начинал где-то в 1963 году. И вот та же мысль, выраженная в девяностые: «...и ветка одна, не зная, / что срублена, — зацвела». Отсеченный от мира поэт обреченно продолжает писать стихи неведомо для каких читателей. «Мы порой боимся сказать о читателе нового поколения правду. А что, если ничтожные тиражи прекрасных, благо­родных книг, — это отчасти отражение его вкуса, его ду­шевного состояния?»

Это состояние приводит поэта к еще большему неве­рию в людей, к наслаждению безлюдьем. К отчуждению от друзей. Вот и со Станиславом Куняевым, я уверен, их развело не политическое противостояние, политикой Игорь Шкляревский никогда не интересовался, и даже не литературная борьба, в которой, при всех своих нынеш­них должностях, Игорь всерьез никогда не участвовал. Он и на должности, на членства различные соглашался скорее, чтобы выстоять самому, чтобы найти для себя ка­кие-то финансовые и информационные опоры. Очевидно, его одиночеству уже мешала шумная общественная жизнь Куняева — главного редактора «Нашего современника». Он выбрал нишу потише. С неизбежностью отдалялся от него и Куняев: «Годы, борьба за выживание, успех, болезни, неудачная женитьба с каждым годом всё беспощаднее ломали его хрупкую натуру. И я, погрязший всвоих драмах и поисках собственного пути, уже всё меньше мог поддерживать и спасать его. Разве что пониманием. Болезненное презрение к людям, нарастающая с каждым годом замкнутость, одинокая гордыня ("И нет в творении творца". — И. Ш.) и какой-то тупиковый биологический материализм все глубже и глубже отдаляли его от меня».