Владимир Бондаренко - Последние поэты империи

И коль уехали ребята

На Запады в чужую глушь

И я уеду. Что же я-то!

Прощайте вы — мильены душ!

(Там же)

В эмиграции Эдуард Лимонов очень быстро обнару­жил, что и друзьям не до него — заняты собственным вы­живанием, и идеалы не в моде, все определяет страсть к на­живе, абсолютно чуждая Эдуарду Лимонову.

В Америке как в Бухаресте

По окончании войны

Меняют деньги на штаны

………………………………………

Люблю я Крым и не люблю Одессы.

Америка — Одесса же сплошная

Вульгарная страна, неразвитая.

(«Крым», 1976-1982)

По-настоящему русским писателем Эдуард Лимонов почувствовал себя именно в Америке. И все его былые концепты лианозовской поры обрели совсем другое значе­ние в стране, где ему предстояло долго прожить чужаком, изгоем. Тем самым отверженным маленьким человеком, которого описывал еще в московских полуподвалах анде­граунда. Сегодняшние почитатели Эдуарда Лимонова, на­верное, не узнали бы в нью-йоркском Лимонове своего нынешнего лидера. Не знаю, что было бы, останься поэт в Москве в той же самой богемной среде. Мог бы так и ос­таться еще одним Приговым, не больше. Большого поэта всегда рождает трагедия. Национального поэта рождает любовь к родине. И то, и другое Лимонов осознал на чуж­бине.

Отвечает родная земля

— Ты назад забери свое «бля»

Только ты мне и нужен один

Специально для этих равнин

Ты и сделан для этой беды

Для моей для травы-лебеды

И для шепота ржавых ножей

Я ищу бедной груди твоей

Но за службу такую плачу

Твое имя свиваю в свечу

И горит же она и горит

Тебя всякий из русских простит.,.

(«Ах, родная русская земля», 1971)

Как бы ни важна была для литературы история малень­кого человека советской эпохи, но, думаю, живя в среде ан­деграунда, Эдуард Лимонов остался бы тем самым малень­ким человеком, о котором с таким сочувствием писал. Что­бы в нем самом победил национальный поэт, ему важно было вырваться из всех окружавших его пут, пусть даже ценой эмиграции и трагического одиночества. Чтобы по­бедил поэт, ему важно было, не теряя в себе ощущений простого маленького человека, обрести величие замысла, обрести свое поле сражения, свое Бородино и свою Кули­ковскую битву, где уже было бы предельно ясно, на чьей он стороне. Кстати, это не так редко случается: осознание сво­ей национальности, принадлежности к своему народу на чужбине. Не случайно и славянофилы проявились в России после длительного пребывания в Германии. Повлияла не только немецкая философия, но и острое чувство своей оторванности от родины.

А величие замысла в поэзии возможно только с пони­манием своего народа и своей страны. И тут уже маленький человек Лимонова становится соучастником всего того, что было сделано в России его родителями и его предками, его сородичами.

Он окатывая зубы — ряд камней

Размышляет о поэзии своей

А поэзия не мала не глупа

Простирается от Азии столпа

Я по улицам столицы Рим-Москва

Прохожу — моя кружится голова...

Он играет с банальным сознанием, но и сам становится его носителем. И ему нравится примитивный обыватель­ский сленг простолюдина, ему близки народные кумиры, потому что он сам родом из рабочей окраины.

Оказавшись сначала в Москве, а затем в Нью-Йорке и Париже, он сначала радостно осваивал новый для себя ма­териал, отрекаясь от былого имиджа, от былых слов, от бы­лых одежд. Он искренне стремился стать другим, он осво­ил эстетство, как иные осваивают какую-нибудь физичес­кую химию. В его жизнь вошли именитые персонажи рус­ской и мировой культуры: Михаил Барышников, Иосиф Бродский, Лиля Брик, Татьяна Яковлева, Михаил Шемя­кин, Илья Кабаков, Франсуаза Саган и Деррида, Андрей Синявский и Мария Розанова... Можно было жить, обслу­живая знаменитости, как и поступали иные его друзья.

Обладая блестящей памятью, уже года через два своего ученичества, а уж тем более за все годы эмиграции, Эдуард Лимонов легко освоил чужие языки, перечитал модные в эстетских кругах сочинения мудреных авторов, а затем не­ожиданно для себя интуитивно обнаружил, что высота и величие поэта возможны лишь при возвращении назад, в стихию народного слова, в низовую народную культуру, в обретение имперского «мы». Он должен был решить сам: или быть портным либо портье, или становиться нацио­нальным героем. Выбрал второе. Еще в России Лимонов пишет «Оду армии» как свой поэтический манифест:

Право же слово только к армии

Я испытываю почтение в моей стране

И право же слово только в структуре армии

Застревает мой ум

Веселится мой мозг

………………………………………………

Поза армии тигриный прыжок армии

Вытеснит пусть из меня пиджак и рубашку

Больше не напоминайте мне о головах и очках

Бросьте дергать меня — слабость и глупость...

(1972)

В его поэзии всегда присутствует естественный, при­родный, идущий от отца воинский дух, любовь к оружию. Не сумев изменить свой национальный русский ментали­тет, он обретает иной статус — имперского поэта, и со вре­менем его маленький человек или уступает место импер­скому человеку с иной семантикой, иной речью, или же сливается с ним, становится частью великого целого.

Эдуард Лимонов по сути создает новый поэтический миф, близкий великим мифам прошлого, славянского ли, германского или римского. Он старается победить хаос и в себе, и в мире. Осваивая свой национальный миф, Лимо­нов поневоле обращается к истокам, к деревне, к избе. Нет, он не становится деревенским поэтом или поэтом-тради­ционалистом, но значимость деревенского лада нужна ему как фундамент в построении своего нового мира.

Но мы отошли от избы, полагаю

Что там начинается все, что я знаю

Впервые изба и труба и огонь

И ранее бодро оседланный конь

Жена молодая и кошка и дети

Вот все что люблю и приемлю на свете

(«Но мы отошли от избы, полагаю...», 1973—1974)

И далее поэт завершает, подразумевая таких, как он сам: «побеги свершают пропащие души/... и можно и нужно сочувствовать им». В соответствии с новым мифом, с русской традицией он обращается к теме Великой Отечест­венной войны: в прозе пишет повесть «У нас была великая эпоха», в поэзии — стихотворение «Наши национальные подвиги» о победном 1944 годе, о русских солдатах, бью­щих по хребту немецкого зверя. Это стихотворение-лубок, но в каком-то смысле и весь концептуализм — новый лу­бок, такое же смешение лубочного рисунка и лубочных стихотворений, без всякой символики обозначающих предметы и диктующих их прямое назначение. У него есть лубки-воспоминания, лубки-пейзажи и даже исторические лубки. Лубки пишутся им с натуры, и ценность их всегда зависит от ценности увиденной, замеченной, подсмотрен­ной натуры. Чем острее глаз, чем обширнее видение поэта, тем значительнее становится и лубок.