Владимир Бондаренко - Последние поэты империи

Я Русь в тугих тисках Петра.

Я измордован, словно соты,

и изрешечен до утра...

А Петр наяривал рубанком.

А Петр плевать хотел на совесть.

На нем стрелецкая рубаха

и бабий плач царевны Софьи...

(Поэма «Петр Первый»)

Его поэтические погружения в историю Руси явно сви­детельствуют, что он был на стороне стрельцов, на стороне староверов, на стороне древних сказителей. И даже все его экскурсы в авангард, в стихотворный эксперимент скорее схожи с дерзкими творческими исканиями такого же рус­ского шамана Велимира Хлебникова, нежели с расчетли­вой литературной игрой нынешних постмодернистов. Лео­нид Губанов обожал Древнюю Русь, все ее обряды и тради­ции, писал свои поэтические «Отступления в семнадцатый век», становясь сам на время то боярином, то стрельцом. При этом древнюю старину он соединял с авангардом века ХХ-го, продолжая эксперименты Хлебникова и Маяков­ского, сюрреалистов и концептуалистов.

Вроде бы его смелые поэтические опыты довольно схожи с опытами нынешних экспериментаторов стиха: звукопись, игра на чередовании определенных гласных и согласных, постоянные реминисценции, переклички со стихами то Есе­нина и Клюева, то Хлебникова и Маяковского, то Пастерна­ка и Мандельштама — весь арсенал запоздавшего русского постмодернизма налицо. Но в поэзии Леонида Губанова да­же полуплагиат какой-нибудь строки поэта серебряного ве­ка звучит будто заново, по-варварски свежо и первозданно. Его так и воспринимали — как варвара русской поэзии, не­смотря на все его многочисленные ссылки на Верлена и Рем­бо, на Пушкина и Лермонтова. Он жил исключительно в ми­ре поэзии, в мире русской поэзии, но вольность его обраще­ния и со словом, и с ритмом, и с образами была такова, что весь предыдущий поэтический опыт как бы улетучивался, и он вновь оставался один на один с миром первичности — первичности слова, первичности человека.

По всей России стаи, стаи...

А на спине моей как будто

горят горчичники восстаний.

И крепко жалят банки бунта...

На город смотрят, рот разинув,

и зависть, как щенок, в груди.

А у меня, как у России, —

все впереди. Все впереди!..

(Там же)

В те шестидесятые — семидесятые годы ему завидовали многие из куда более признанных и печатаемых во всех журналах поэтов. Завидовали его дерзости, его потаенной славе бунтаря и вольнолюбца. Завидовали его свободному владению стихом, его импровизациям, его моцартианскому началу. Он был негласным поэтическим королем своего по­этического поколения. Как вспоминает его давний при­ятель поэт Юрий Кублановский: «Авторская декламация Губанова по силе эмоционального воздействия была впол­не сопоставима с исполнением лучших тогдашних бардов, несмотря на то что не могла брать за горло струнными пе­реборами. И слушавшие его в ту пору ценители через всю серятину последующей жизни пронесли полученный от не­го заряд-огонек». И в самом деле, не запомнить Леню Губа­нова было нельзя. Он был самородком в любой компании, впрочем, и сам любил подчеркивать это, не любил сопер­ничества, из-за этого и драки с тем же Эдуардом Лимоно­вым, презрение к шестидесятникам, которых не выносил.

Я стою посреди анекдотов и ласк,

только окрик слетит, только ревность притухнет.

Серый конь моих глаз, серый конь моих глаз.

Кто-то влюбится в вас и овес напридумает.

Только ты им не верь и не трогай с крыльца

в тихий, траурный дворик «люблю»,

ведь на медные деньги чужого лица

даже грусть я тебе не куплю.

(«Я беру кривоногое лето коня...», осень 1964)

Может быть, еще и поэтому те же шестидесятники, не­мало позаимствовавшие и мотивов, и ритмов, и конкрет­ных тем из неопубликованных стихов Леонида Губанова, не особо стремились увидеть их напечатанными... Ни в те ше­стидесятые годы, ни ныне, во времена полной вольности в публикациях. По сути, его открыли с помощью его друзей лишь сейчас, в 2003 году, когда наконец вышла более-менее полная книга стихотворений Леонида Губанова «Я со­слан к Музе на галеры...». Так и был он сосланным поэтом все полтора десятилетия перестройки и гласности, тут уже на советскую власть не свалишь. Не нужен он был ни быв­шим, ни нынешним звездам поэтического мира. Редкие публикации в малотиражных журналах его друзей ситуации не меняли.

И на коленях простою,

век свой на днище слезы черпая,

там, где любимую мою

поят вином моего черепа!..

(«Заклинание»)

Будь он широко публикуем, заметно стало бы, что, ска­жем, не Булат Окуджава со своей популярной песней «Мо­литва Франсуа Вийона» («Дай же ты всем понемногу...»), а Леонид Губанов со своей «Воинствующей просьбой» первичнее и оригинальнее:

Дай монаху день мохнатый,

удочку, земли богатой,

ласточку и апокалипсис,

думку вербы — а пока я с ним.

Девушке — коня лихого,

мох на шлем богатыря

и лукавого больного

в комнаты нашатыря...

Чайной ложкой по лицу

дай последнему дворцу.

Дай закату три зарплаты,

домовому — треск колоды,

пастернаку — злость лопаты

в облигациях урода...

Ну а мне дай мужество —

никогда не оглядываться!..

Кстати, и во многих стихах Андрея Вознесенского явно слышны губановские мелодии, видны губановские наход­ки. Впрочем, поэт был щедр и по молодости никогда не от­чаивался.

А я за всех удавленничков наших,

за всех любимых, на снегу расстрелянных,

отверженные песни вам выкашливаю

и с музой музицирую раздетой.

Я — колокол озябшего пространства...

(«Зеркальные осколки»)

И он звонил в свой колокол озябшего пространства, стараясь дозвониться до сердец своих соотечественников. Если сравнивать по дерзости, и поэтической, и политичес­кой, стихи Леонида Губанова и предссыльные стихи Иоси­фа Бродского одних и тех же лет — конца шестидесятых — начала семидесятых, — то, на мой взгляд, стихи Губанова были и ярче, и дерзостнее, более вызывающими, но вот бе­да! — гэбэшная Москва за Губановым послеживала, но в ссылку не отправляла.

Меня пугает эта слава

и черный локон запятой,

прости, железная держава,

что притворилась — золотой.

Побольше бы твоих пророков

расстреливали на снегу.