Юлия Идлис - Рунет. Сотворенные кумиры

— Да. Сейчас с постами уже сложнее, но да. Эффект потрясающий: взять и выписать это из себя до последнего слова. Ненадолго, но становится лучше. Я понимаю, почему они все смеются: «Ну хватит уже писать, Вера, про то, что тебе не дают. И как тебе не дают, и сколько тебе не дают, и кто именно тебе не дает». Но если еще и не писать об этом ничего — тогда просто не понимаешь, зачем вообще все это с тобой происходит?! Какой еще у этого еще смысл, реально? Это же, сука, несправедливо!

Поэтому vero4ka пишет — несмотря на обещания не писать про мальчиков, родину и любовь, не писать про мальчиков, родину и любовь в открытый доступ, несмотря на обещание закрыть ЖЖ и уехать в Индию, — пишет о себе.

— Ничего, кроме настоящего, у тебя нет. Я дневники пишу с восьми лет. Анечка Ривелотэ рассказала, что ее в 13 лет интересовали две вещи: балет и атомная война, и все ее дневники были посвящены только этим двум вопросам. А я собирала чеки, фотографии, программки, мелкие значки, колечки, сувениры из поездок в адских количествах, ниточки — вплоть до ценников от любимых тряпок. Мне потребовалось много сил, чтобы понять, что этого уже слишком много и через несколько лет все это уже ничего не значит, а я просто перекладываю это с места на место, когда убираюсь. Но от текстов я до сих пор не могу отделаться. Тексты — это тоже вешки. Я реально начинаю заболевать, мне делается плохо, если я долго ничего не пишу. Мне кажется, что я проебываю жизнь. Зачем тогда я здесь? Какого черта я живу, сплю, если я ничего не пишу? То есть это близко, наверное, к неврозу, но ничего я с этим пока поделать не могу, потому что мне реально кажется, что я не окупаюсь, если я ничего не пишу совсем.

В последних числах 2008 года, когда каждый второй пост в «Живом журнале» имеет заголовок «Итоги года», vero4ka написала: «В январе в Питере вышла книжка “Непоэмание ”, в ноябре в Москве — книжка “Фотосинтез”, обеими, в целом, горжусь, чего уж там, обе продаются куда бойчее, чем кто-нибудь из нас мог предполагать; сыграла уже штук десять спектаклей “Общества анонимных художников ”, насколько тяжело, настолько и интересно, были вотуже даже первые гастроли; где только ни довелось выступить — в киевском офисе, в минской квартире, в сумской оранжерее академии лингвистики, в — ив это даже мне трудно поверить теперь — в женской колонии для несовершеннолетних под Рязанью, двести девочек в одинаковых синих куртках, меня никто так никогда не слушал, клянусь; впервые в жизни постриглась коротко, другая жизнь сразу, до сих пор никак не могу привыкнуть, полгода без фена и расчески; научилась водить скутер в тропиках; попробовала пару вкусных веществ — вряд ли принципиально изменивших мои представления о реальности, но, в общем, немного просветивших на ее счет; время от времени обнаруживала себя то соведущей музыкальной премии, дарящей за кулисами книжку Земфире Талгатовне Рамазановой, то танцующей жаркие танцы с собственным издателем и поэтом Орлушей на фестивале кубинской музыки, то качающей двухмесячного ребенка в большом деревенском доме с окнами в сад, парное молоко, пироги с садовой вишней, ходитъ-на-озеро, слепни с палец величиной, то играющей в бумажки ночью в большой компании, с Мишей Козыревым и Алексеем Анатольевичем Кортневым по разные стороны стола, то сидящей на съемочной площадке в костюме фронтмена группы Уматурман Владимира Кристовского — и Владимира Кристовского, сидящего рядом в моем красном платье, то в полосатом трамвайчике, пересекающем сингапурский ночной зоопарк, и такой, значит, тапир размером с тахту переходит дорогу сразу за моей спиной, то бьющей бокалы с молодоженами у Знаменского загса, под Тамбовом, то подпевающей в голос любимой Ани ДиФранко в La Cigale в Париже, то едущей в верблюжьей повозке через ночную пустыню под городом Пушкаром, штат Раджастан, Индия, под двадцатикаратными звездами, то пожимающей руку Борису Борисовичу Гребенщикову в холле радиостанции “Серебряный дождь ”…»

2008-й почему-то стал годом, когда Верочка Полозкова как-то неожиданно выросла. Она вдруг стала гастролировать, путешествовать, давать комментарии и интервью, выпускать книжки, участвовать в проектах; о ней заговорили, на ее почве случилось несколько окололитературных скандалов. «Видимо, мозг проснулся», — комментирует Полозкова свой переломный год. 23 года — как раз такое время, когда просыпается мозг и прошлое сменяется настоящим. Вернее, когда настоящее становится важнее и весомее прошлого.

— Я родилась 5 марта 1986 года в Москве. Привезли меня домой на Малую Бронную улицу, куда мама переехала недели за три до этого из города Лыткарино. С папой она к тому моменту уже рассталась. Папа был такой сложный парень. У папы кроме меня были еще две мои сводные сестры: одна старше меня лет на пять, другая младше лет на пять. На маме он не был женат, а прожили они вместе года полтора. Познакомились они в горах, маме моей на момент знакомства с ним было лет 37–38. В мои восемь месяцев ей было 40 лет. Все ее ближайшие друзья к этому моменту уже имели маленьких внуков.

Я родилась в интересной ситуации — в коммуналке, с женщиной, которой 40 лет, у которой нет мужа, нет денег, но при этом куча жизнелюбия. Мать моя — человек исключительной выживаемости, дикой фольклорной силищи внутри. Все, что во мне не сдается, смеется и как-то теплится еще, — от мамы. Так-то я вообще очень депрессивный ребенок.

Папенька мой происходил из семьи Комиссаржевских, звали его Коля Комиссаржевский. Они расстались, через какое-то время он женился еще раз, у него родилась девочка — и он их полюбил очень. Это был первый ребенок и первая женщина, с которой он хотел остаться дальше. Он страшно боялся ответственности: как только рождался ребенок, он сразу понимал, что все это начинает его тяготить, и переходил к другой женщине, — а вот это была женщина, с которой ему захотелось остаться. Они собрались в горы; Тане было, что ли, года два; и он решил подлечить себе руку. Пошел в больницу, сделал один укол, было не очень хорошо; сделал другой укол — похужело; сделал третий — и умер. Мне об этом рассказали, когда мне было лет семь, умер он, когда мне было лет пять. Диагноза я не знаю до сих пор.

Моя мама так больше и не вышла замуж, вообще никогда в жизни не вышла замуж. Наверное, поэтому я не очень верю в то, что это возможно. До 20 с лишним лет мама жила со своим папой в деревенском доме. Потом, когда умерла ее мама, он женился на стервозной бабе, которая все захотела прибрать к рукам и капала все время ему на мозг, чтобы он ее отослал на БАМ. Был чудовищный совершенно судебный процесс, когда расширялся город Лыткарино, и им сказали, что всем дадут по квартире в строящейся многоэтажке. Мачеха была очень против того, чтобы моей маме что-то досталось. И отец подговорил старшего брата, и они свидетельствовали против нее, что она алкоголичка, гулящая. С братом с этим мама не разговаривала до конца его жизни, ни разу. При том что, когда он бедствовал, она отсылала ему деньги через знакомых.