Джонатан Франзен - Дальний остров

Нет нужды говорить, что Мартин Бек, образцовый страдалец из этого романа, никакого юмора ни в чем не видит. Книгу именно потому так уютно читать, что ее главному герою в уюте полностью отказано. Когда в Рождество дети ставят ему песню «Смеющийся полицейский» в исполнении Чарльза Пенроуза, от души хохочущего в паузах, Бек слушает с каменным лицом, в то время как дети покатываются от смеха. Бек, похоже, неизлечимо простужен, он постоянно сморкается и чихает, вечно курит противные сигареты «Флорида». Он сутулится, лицо у него серое, он плохой шахматист. У него язва желудка, он слишком налегает на кофе («чтобы окончательно ухудшить свое состояние»), он спит один на диване в гостиной (в спальне — сварливая жена). Никоим образом нельзя сказать, что он блестяще раскрыл массовое убийство, совершенное во второй главе. Да, ему пришла в голову одна ценная мысль — он догадался, какой «висяк» взялся вновь расследовать его погибший молодой сослуживец, — но он ни с кем не поделился своей догадкой и, не обыскав хорошенько письменный стол убитого полицейского, наградил свой отдел полутора месяцами лишней мороки. Самое яркое, чем он запомнился, — это не раскрытием преступления, а тем, что предотвратил убийство, вынув патроны из пистолета.

В Шёвалль и Валё как писателях-детективщиках поражает помимо прочего то, что они очень трезво смотрят на свой центральный персонаж и нисколько им не очарованы. Они позволяют Мартину Беку быть реальным полицейским, они не поддаются искушению сделать его романтическим мятежником, не вписывающимся в систему героем, блестящим разгадчиком загадок, чемпионом по части выпивки, тайным благотворителем или обладателем других выигрышных качеств, которыми так любят наделять своих главных действующих лиц мастера этого жанра. Бек осторожен, склонен скорее отступать, чем наступать, флегматичен и в целом не очень-то годится в литературные герои. Наделив его, вопреки всему этому, притягательной силой, Шёвалль и Валё, можно сказать, присягнули на верность прозаичной реальности полицейской работы. Да, среди второстепенных персонажей, которым они время от времени уделяют внимание, заметен Леннарт Колльберг, чувственный человек и ненавистник огнестрельного оружия, в чьих тирадах, выдержанных в левом духе, трудно не услышать авторских голосов и суждений. Но Колльберг, что характерно, единственный из детективов чувствует себя в отделе все более инородным телом. В одном из более поздних романов серии он совсем уходит из полиции, тогда как Мартин Бек с сознанием долга продолжает служить, повышаясь в чине. Хотя много говорилось (и справедливо) о стремлении Шёвалль и Валё нарисовать десятитомный портрет современного общества со всеми его язвами, не менее сильно впечатляет их готовность показывать в одной книге за другой через посредство Мартина Бека, как упрям в своей изнаночности мир полицейской работы.

Пока массовое убийство не раскрыто, Бек постоянно страдает — иного и быть не может. Он и его сослуживцы идут по тысяче ложных следов, обходят людей дверь за дверью под ледяным ветром, подвергаются нападениям идиотов и садистов, отправляются в невыносимо дальние поездки по зимним дорогам, читают нескончаемые кипы скучных рапортов и протоколов. Словом, работать в полиции — значит мучиться. Мы же, читатели, можем, в отличие от Мартина Бека, смеяться над тем, как ужасен мир и с какой жестокой деловитостью он причиняет мучения детективам; мы, читатели, всю дорогу получаем удовольствие. Однако не кто иной, как страдающие полицейские, под конец дарят нам нечто красивое: одновременную разгадку очень старого преступления и жуткого нового, разгадку, основанную на некой изящной тонкости, касающейся автомобилей, разгадку, которую предвещали слова то одного, то другого свидетеля: «Странно, что вы меня об этом спрашиваете…» «Смеющийся полицейский» — путешествие сквозь реальный мир с его безобразием к самодостаточной красоте хорошей полицейской работы. Топливом для книги служит напряжение между антиутопическим авторским ви́дением мира и оптимизмом, неотъемлемо присущим детективному жанру. Когда Мартин Бек на последней странице наконец-таки смеется, этот смех звучит как признание того, какими ненужными оказались на поверку все страдания полицейских. Какими нереальными.

Чтения так много, а времени так мало… Я постоянно ищу повода, чтобы отложить книгу в сторону и никогда больше не брать, и один из самых убедительных поводов, какие может мне дать писатель, это использование слова «затем» в роли союза без последующего подлежащего:

Она зажгла «Кэмел лайт», затем глубоко затянулась. Он приглушает свет и открывает окно, затем втаскивает труп.

Я подошла к двери и открыла ее, затем снова повернулась к нему.

Если автор с первых страниц часто употребляет таким образом слово «затем» после запятой, я не буду читать книгу дальше без крайней необходимости, потому что он уже сообщил мне о себе как о писателе кое-что важное и нелестное.

Прежде всего то, что он пишет, не слушая английскую речь. Носитель языка никогда не произнесет ни одной из приведенных выше фраз — разве только на занятиях по литературному творчеству. Человек, для которого английский родной, скажет:

Она зажгла «Кэмел лайт» и глубоко затянулась.

Он приглушает свет, открывает окно, втаскивает труп.

Он приглушает свет и открывает окно. Затем он втаскивает труп.

Он приглушает свет, открывает окно и втаскивает труп.

Подойдя к двери, я снова повернулась к нему.

Я подошла к двери и открыла ее. Затем я снова повернулась к нему.

Люди, для которых английский родной, любят союз «и» и союз «а». Они также любят ставить слово «затем» в начале главных предложений, но только в качестве наречия, а не союза. Фраза: «Я спел две песни, затем Кэти встала и спела сама» — это фактически две фразы, соединенные ради динамизма. В сходной фразе, но не с двумя подлежащими, а с одним носитель языка никогда не скажет «затем» без «и» или «а» перед ним. Он скажет: «Я спел две песни, а затем попросил ее спеть что-нибудь свое».

Разумеется, в письменном английском используются разнообразные условности, редко встречающиеся в устной речи. Моя уверенность, что «затем» после запятой не входит в число этих полезных условностей, что, в отличие от отважной точки с запятой и почтенного причастного оборота, такое сочетание — досадное проявление лени и манерности, основана на том, что оно встречается почти исключительно в «литературных» текстах последних десятилетий. Диккенс и сестры Бронте прекрасно обходились без «затем» после запятой, как обходятся без этого сегодня рядовые люди в электронной переписке, в курсовых работах, в деловых письмах. «Затем» после запятой — болезнь, свойственная современной повествовательной прозе с ее изобилием глаголов действия. Зараженные ею фразы почти всегда соседствуют с другими короткими повествовательными фразами с «и» или «а» посередине. Если автор использует «затем» после запятой во избежание союза, он говорит мне этим, что одно из двух: либо союз, по его мнению, звучит хуже, либо он сознает однообразие своего письма и надеется обмануть меня косметическими изменениями.