Джонатан Франзен - Дальний остров

Штат Нью-Йорк.В число дорогих нашему сердцу свобод входит свобода выглядеть пошло и раздражать.

ДЖ. Ф.Самое большее, что я смог, — это сузить выбор до двух склонов. На обоих происходило одно и то же. Землеройные машины величиной с дом снимали грунт подчистую. Меняли сам рельеф: создавали эти приторно-милые маленькие фальшивые ложбинки и складочки для отвратительных жилых строений, которые будут проданы сентиментальным людям, до того обозленным на мир, что считают нужным письменно, на дорожном знаке, извещать его о своей любви к собственным детям. Облака дизельных выхлопов; стволы больших спиленных дубов лежат штабелями, как палочки; птицы носятся вокруг в панике. Все тамошнее серенькое и вялое будущее было передо мной как на ладони. И не город, и не сельская местность. Застойный край, который заполонило паршиво построенное ни то ни се.

Штат Нью-Йорк.И тем не менее, несмотря на все это, я по-прежнему довольно красива. Нет, вы несправедливы. Деньги… что можно купить за деньги? А деревья могут вырасти снова. Вы думаете, в девятнадцатом веке на вашем склоне росли дубы? Во всем округе хорошо если тысяча дубов оставалась. Так что не будем говорить о прошлом.

ДЖ. Ф.Прошлое — это время, когда я любил вас.

Штат Нью-Йорк.Тем более не надо о нем говорить! Знаете что, идите-ка сюда, сядьте рядом со мной. Я вам покажу кое-какие свои фотографии.

Не знаю, помнит ли кто-нибудь из присутствующих прошлогодний футбольный матч между командами Станфордского и Калифорнийского университетов. У Станфорда, напомню, команда куда более слабая с куда более короткой скамейкой запасных, счет побед и поражений, по-моему, 2–7, но в первой половине игры ощущение было такое, что Станфорд может и победить: его защита была до того боевито настроена, что игроки потеряли всякий страх перед травмами. Парни, широко расставив руки, носились на полной скорости и со всей силы бросались на еще более крепких парней, так же быстро несущихся им навстречу. Происходили картинные, ужасные столкновения, — казалось, что у тебя на глазах человек на полном бегу врезается в телефонный столб, и тоска брала от того, скольких станфордских футболистов с серьезными травмами унесли с поля; но оставшиеся продолжали и продолжали кидаться на соперников. Впечатление от их обреченных усилий, от этих многочисленных радостно-саморазрушительных столкновений, на которые шли молодые люди, отчаянно желавшие чего-то, от всего этого хаоса в рамках большой, захватывающей, великолепной по форме игры, чей исход, однако, был, по сути дела, предопределен, — я не могу найти лучшего аналога для своего впечатления от книги «Юстас Чизам и все остальное».

Роман мистера Парди так хорош, что почти всякий другой роман, если его прочесть следом, покажется в сравнении хоть немного да позерским, не совсем честным, отдающим дань самолюбованию. Безусловно, к примеру, «Над пропастью во ржи», который мистер Парди как-то раз назвал «одной из худших книг, что были написаны», как никогда ярко обнаружит свойственную ему сентиментальность и риторическую манипулятивность. Ричард Йейтс, чье неистовство порой приближается к неистовству мистера Парди, будет выглядеть получше, но хотелось бы начисто вымести всю йейтсовскую жалость к себе и заменить ее безрассудной любовью; хотелось бы поставить подавленность Йейтса на дыбы и превратить ее в фатализм до того беспросветный, что он становится экстатическим. Даже Сол Беллоу, чья любовь к языку и миру бывает столь заразительна, начинает, если читать его сразу после «Юстаса Чизама», казаться писателем многословным, академичным, пускающим пыль в глаза.

Одна из сравнительно мрачных глав его романа об Оги Марче кончается тем, как Оги провожает свою подругу Мими в абортарий на нью-йоркском Саутсайде. Если Беллоу опускает занавес, не показывая нам того, что происходит внутри, то мистер Парди в знаменитой, незабываемой, невероятной сцене «Юстаса Чизама» являет нам весь этот ужас. Крайности того стабильного, всем нам знакомого мира, что изображают Сол Беллоу и большинство писателей, включая меня, — это самое нормальное, что есть в мире мистера Парди. Он начинает там, где остальные заканчивают. Он сопровождает своих «голубых» юношей, непризнанных художников и развратных миллионеров в такие места, как «кафе-мороженое на отшибе, у границы штата, где любили останавливаться водители грузовиков с контрабандой, где проводили время дамы, изменяющие мужьям с ответственными работниками местных банков и строительных фирм, где однажды пастор был застрелен вдовой, которую он разлюбил, где ближе к вечеру собирались местные гомики», и наделяет эти заведения некой диковинной Gemütlichkeit . [60] Уютностью (нем.). Вам становится жаль, что вы не побывали там сами, примерно так же как вы жалеете, что не катались на санях с Наташей Ростовой. В конце «Юстаса Чизама» два персонажа выходят на каменистый берег озера Мичиган:

Они сели на камни и вспомнили прошлый год: насколько менее отчаявшимися и более счастливыми они тогда были, сидя на этом же месте, и как велико тем не менее было их отчаяние уже в то время! Несколько чаек кружили над отбросами, плававшими в подернутой масляной пленкой воде.

Что для большинства из нас эксцесс, то в мире мистера Парди хлеб насущный. Он предлагает вам примерить отчаяние, и оказывается, что оно сидит на вас лучше, чем вы ожидали. Его самые чудны́е сумасброды не кажутся такими уж сумасбродами. Они кажутся, что любопытно, такими же, как мы сами. Я читаю в «Юстасе Чизаме» об унижении, инцесте, отвращении к себе и саморазрушении с таким же живым, сочувственным и морально зрячим интересом, с каким у Джейн Остин читаю о разорванных помолвках и обидах сердца. Берясь за роман Парди, вы можете быть уверены, что хорошо все не кончится, но великий дар писателя выражается в том, что движение к неотвратимой катастрофе он умеет сделать источником такого же удовлетворения, какое получаешь от движения к счастливой концовке, что он умеет сделать подобную историю по-своему жизнеутверждающей . А если, как на трех последних страницах «Юстаса Чизама», Парди под конец бросает вам крохи обычной надежды и заурядного счастья, вы готовы зарыдать от чистейшей благодарности. Словно бы книга, чуть ли не вопреки самой себе, приобщает вас к чуду, которое в том, что любовь хоть когда-либо не остается безответной, что два подходящих друг другу человека хоть когда-либо образуют пару. Вы уже так приучены к несчастью, вы уже настолько сроднились с фаталистическим взглядом писателя на мир, что момент обыкновенного мира и доброты воспринимается как проявление божественной благодати.