Дмитрий Губин - Налог на Родину. Очерки тучных времен

Они сжимаются и потому, что Петербург вторую зиму подряд имеет блокадный вид – и это не мой домысел, а утверждение знакомой консьержки, которая в блокаду жила, и по ее словам, по городу как «Гитлер прошел», – вместо тротуаров голый лед и сугробы, а с крыш свисает то, что губернатор Матвиенко, инновационно обратив односоставное вопросительное предложение в существительное, называет «сосули». И я, в общем, считаю, что человек, возвращающий город в блокадное состояние (старых домов на Невском снесено, кажется, уже больше, чем уничтожено Гитлером – хотя бы потому, что авиабомбой дом уничтожить сложно, а «реконструкцией со сносом» легко), наследует тому, чьи войска окружили город в 1941-м. И жертвы нынешних блокадных зим есть – задавлена насмерть мама моего коллеги и друга (шла по дороге в отсутствие тротуара), переломал ноги парень, с которым я вел свой первый телеэфир (он рассказал, что хирурги оперировали, как в войну, днем и ночью, – мы не представляем себе число пострадавших).

Ну вот. Четверг 24 февраля я провел в Петербурге: пошел на рынок и в магазин, все у меня под носом, но я дважды грохнулся на льду, один раз жестко, плюс измазался о грязищу дорожных работ (ах, не знаете? В Петербурге около 30 дорог закрыто на переукладку асфальта зимой, – да, в стужу и метель. А почему бы и не перекладывать, если есть бюджет, который нужно освоить, и есть зимний удорожающий коэффициент, позволяющий освоить бюджет лихо?) и один раз чуть не попал под колеса.

И в пятницу 25-го я сказал то, что думаю о Матвиенко, в эфире. Хотел еще сказать – я, например, не уверен, что Валентина Матвиенко вообще существует; я допускаю, что это творение компьютерной графики. В отличие от мэров европейских городов, ее не встретить на улице. Живет она на вилле за городом, откуда бронемобиль несет ее в Смольный, подъезды к которому преграждают бетонные надолбы и охрана, – как у посольства США в Ираке. Может, и нет никакой Матвиенко, а? А все решения по сносу домов на Невском или, допустим, фантастической красоты стадиона имени Кирова – устроенного античным амфитеатром в кратере искусственный горы, при подъеме на которую открывался вид на море, и где теперь будет не общественный вид, а «Газпром-арена» ценой 33 миллиарда рублей, – принимаются сразу в Кремле, где я тоже не уверен, что есть живые?

Но не успел, потому что наступило время новостей.

А через два часа после эфира мне позвонили и сказали, что в моих услугах больше не нуждаются. Что я занимался не конструктивной критикой, а руганью, и этим я подставляю всех.

Я не стал спорить. У меня в выходные была большая съемка, я был занят. С моей точки зрения, то, что называют «спокойной, деловой критикой» или «конструктивным разговором», есть лишь способ сохранить текущее положение дел, при котором страна поделена на бесправное быдло, ломающее ноги на гололеде, – и мчащихся с мигалками слуг государевых, которые могут творить, что хотят.

Я успел бросить в твиттер и Живой Журнал сообщение об отставке – и уехал на съемку, отключив телефон. И, готов поклясться хоть на Библии, хоть на портрете писателя Лажечникова, никакого скандала не хотел и не ждал. Хотя бы потому, что давно знаю начальника, который меня увольнял: он повел себя как джентльмен (что в наших корпорациях редкость), то есть позвонил лично, объясняя резоны и причины (хотя, подозреваю, не все. В день, когда случился эфир, Медведев был в Петербурге и встречался с Матвиенко). А еще потому, что не считаю этого человека душителем – в госкомпаниях, занимающихся пропагандой, поверьте, не больше душителей свободы слова, чем среди митингующих 31-го числа, и дикторы новостей, рассказывая о великих свершениях тандема, думают об этом тандеме примерно то же, что и вы, – просто задорного цинизма в госкомпаниях больше. Цинизм – это лекарство, примиряющее с раздвоением личности.

Ну вот. А когда я вернулся со съемок, включив компьютер и телефон, из почты на меня выпорхнуло не десяток, как обычно, но полторы тысячи писем (пуд веса, когда б они были бумажными). И 90 % были в мою поддержку, еще 10 % были о моем непозволительном тоне, а в защиту Матвиенко было ноль. И тут началось. Позвонили с «Эха Москвы», с «Бизнес ФМ» и из Русской службы новостей; звонили из газет, журналов и бессчетного количества порталов; и режиссер Серебенников приглашал на прогоны новой пьесы Прилепина, а студенты Высшей школы экономики – на встречу. Число френдов, то есть подписчиков моего ЖЖ, рывком поднялось на тысячу человек; письма, комментарии и уведомления лились Ниагарой (сейчас, когда я пишу, 750 писем еще не прочитаны; я не успеваю). Звонили и просили об интервью все, кроме российских телеканалов, – вместо них я давал интервью France 24, где мы обсуждали вывешенный Романом Доброхотовым напротив Кремля баннер с портретами Путина и Ходорковского и надписью «Пора меняться!» и мою отставку (меня с Доброхотовым, видимо, объединяло то, что отечественное ТВ нас игнорировало). Впрочем, два телеканала прислали съемочные группы: одному срочно понадобился мой комментарий по поводу электронных идентификационных карт, другому – по поводу мигалок. Это означало цеховую поддержку: мы с тобой, но сам понимаешь…

На самом деле, я не понимал.

То есть я понимал, откуда шум («Ты что, идиот? Новость о твоем увольнении четвертый день в интернет-топе Яндекса!» – открыл глаза приятель), но не понимал – почему такой.

Я – тут нет обольщений – не самый известный журналист. «Вести FM» – не самая популярная радиостанция: по данным TNS, она занимает 20-е место в Москве и 22-е в Петербурге. Аудитория «Европы Плюс» больше раза в три – однако когда из прямого эфира «Европы Плюс» полтора года назад вышвырнули Витю Набутова (он 12 июня устроил обсуждение на тему «За что я ненавижу Россию»), никто и не пикнул.

Лично мое объяснение таково. Случившееся – типичное следствие российской государственной корпоративной структуры, когда не то чтобы цензура или что-то запрещено, а непонятно, что запрещено. Интересы общества не являются ориентиром, а интересы государства, то есть государевых слуг, бог его знает каковы. Стилистика, то есть формат, не зафиксирована, а обговорена устно. Все вообще построено по принципу «все должны всё понимать». Вот все и ходят, вжав головы в плечи, как собаки, ждущие удара, хотя и не знающие за что – и, на всякий случай, не позволяющие себе ничего. К примеру, в день, когда была опубликована русская часть «Викиликс» и я об публикованных документах говорил в эфире, коллеги с ужасом спрашивали, согласовал ли я это – хотя, спрашивается, где написано, что новости согласовывают? А с 11 утра, как мне сказали, по всей ВГТРК вообще запретили давать детали «русских разоблачений», – меня спасло то, что к 11 часам я эфир завершил. А то ведь могли найти «неконструктивную критику» и «визгливые интонации». Проблемы российских государственных медиа вообще не в цензуре, а в минном поле, карты которого нет. Соловьева, вон, тоже выбрасывали из телеэфира без объяснения причин. Чей где интерес присутствует, кто на какую голову двуглавого орла играет – ничего не понятно, и журналисты, переставая руководствоваться профессией, превращаются в обслуживающий персонал. А если людей, подобных мне, порой и берут на госслужбу (на договор подряда, который в секунду можно расторгнуть), то потому, что госкомпаниям все же хочется иметь высокие рейтинги.