Дмитрий Губин - Налог на Родину. Очерки тучных времен

Главное интеллигентское качество – быть всегда против, – умершее, казалось, вместе с СССР, вновь возродилось после разгрома телевидения, после посадки Ходорковского, после устройства вертикали и возрождения автократии. Вот откуда у меня порой ощущение, что я снова интеллигент.

Когда думаю, почему МЫ проиграли ИМ, то каждый раз прихожу к тому, что НАМ идея оппозиционности была важнее знания или навыка, хотя бы и управления, имевшегося у НИХ. Мы могли писать дерзкие слова, но не умели акционировать издательства. Мы презирали партии Кремля, но не умели (ах, наш ласковый Гриша!) создавать свои эффективные партии. Что партии: толком жилтоварищества не умели создать, потому что договориться не могли.

Те, кто вернул в 2000-х Россию в накатанную колею, были по большому счету все теми же сторонниками древних форм – служения царю, кнута и пряника, – они были ворами и жуликами, но они умели управлять, «решать вопросы», пусть в банях с девками, пусть за чемоданы со взятками, но могли.

Мы кричали, что это гадко, это развратно, это отвратительно – относиться к народу как к скоту, которому лишь бы хлеба и зрелищ, – но умалчивали о том, что производить хлеб и зрелища без помощи тех, кто у власти, у нас получается плохо. По крайней мере, производить тот интеллектуальный товар, что конкурентен в мире. Да, те, кто пел, кто играл в оркестрах, кто танцевал в балетах, – те соревновались с миром на равных. А прочие произведенные нами смыслы имели исключительно домашнее применение.

Это легко объяснить: большинство советских интеллигентов, по крайней мере гуманитариев, были попросту недоучками (это точнее, чем солженицынское «образованщина»). Хорошего образования в СССР, вопреки мифу, вообще не могло быть, потому что образование строится на свободе мысли, изучающей все, что имеет отношение к предмету, – а какая уж тут свобода, если изучать дозволено лишь разрешенное, и даже из запрещенного попадает лишь то, что раздобыть удалось?

Интеллигенты потому так быстро – и часто некрасиво – сдулись в 1990-х, что у них были мечты о дивном свободном мире, но знаний об устройстве этого мира не оказалось. Они звали в Европу, не понимая, что без европейского опыта античной логики, римского права и Римской же церкви Россия Европой быть не может. К тому же наши интеллигенты оказались совсем незнакомы с современной европейской философской, социальной, естественно-научной, экономической мыслью. Они не знали ни полицивилизационной модели Хантингтона, ни футурологических прогнозов Фукуямы, ни меметической теории Блэкмор, Шеннана и Брода, им незнакомы были ни Жиль Делез, ни Жиль Кепель – словом, все то, что часто опосредованно, из газетных статей и телевизионных дискуссий, но вошло в европейское сознание. Для наших философия была лишь мудрствованием, а не картой жизни. Для них развитие общества объяснялось единственной хорошо известной теорией, вульгарным марксизмом. И сегодняшний русский интеллектуал – это все тот же советский интеллигент, только отбросивший стыд и жмущийся к деньгам, то есть к российской власти, потому что не знает, как устроен мир вне ее, не желает этому устройству учиться и не знает, что он этому миру может предложить. Он склоняется к привычному пятивековому порядку и к привычным темам. Поэт и царь. Народ и власть. Интеллигенция и революция. Нигде, кроме как в Моссельпроме.

И если сегодняшний интеллектуал по-интеллигентски ругает царя, ради кортежа которого опять перекрыли движение, или, почитывая блог Навального, грозит кулаком, что народ устроит бучу – я с ними не в одной стае, хотя тоже ругаю, ехидничаю и говорю.

Просто для меня революция, как и любой бунт, есть техническая вещь, свидетельствующая о переходе системы из устойчивого положения в неустойчивое. Это как корабль срывает с якоря.

Если на борту нет тех, кто умеет ставить паруса, то корабль либо разобьется, либо снова будет поставлен на якорь, – и я, пожалуй, предпочту второе. А если есть толковый экипаж, то предпочту идти в море. А уж сорвется корабль или нет – это решает не пассажир, а стихия.

Электронная почта приносит письмо.

Некий блогер устроил опрос.

Вы верите в возможность падения режима Путина в результате народной революции? «Да» – 72.3 %, «нет» – 27.7 %. Если в Москве начнутся массовые волнения и беспорядки, что будете делать? «Выйду на улицу, даже если власть, скорее всего, применит силу» – 42.6 %, – и так далее. Всего голосовало 499 человек.

С ума сойти, какая репрезентативность.

Однако раньше таких опросов не устраивали. О том, что «власть в конец оборзела» – говорили, да, причем испокон веков. В 1136 году, например, новгородцы, поговорив об оборзевшей власти, и вовсе вышвырнули вон своего князя Всеволода Мстиславича, в качестве первой причины указав: «Не блюдет смердов». И поскольку вертикали власти тогда еще не построили, им это сошло. Теперь бы, конечно, повязали за терроризм.

Слабость автократии в том, что общественная мысль, как и социальная жизнь, здесь тоже ходит по кругу. «Должны ли мыслящие люди поддерживать против власти бунт, пусть даже бессмысленный и беспощадный?» «Возможен ли сегодня в России бунт?»

По теории ленинизма – невозможен. Но на практике Мубарек уже в тюрьме. Законы общественного развития устаревают ровно в ту минуту, когда формулируются. Это как в квантовой физике: там тоже измерение влияет на измеряемое. Но русская протестующая мысль не желает знать ничего, что вне привычного круга. А стоит из этого круга выйти, как вопрос об отношении к революции мгновенно теряет смысл. И приобретает смысл вопрос о том, что может изменить привычную российскую матрицу.

И вариантов тут три.

Первый – изменение страны волей царя-модернизатора. Но в России таковым был только Петр. Прочие же не просто не обладали волей, но пытались всеми способами трона и ответственности избежать. Хоть первый Романов, Михаил, рыдавший и не хотевший царствовать, хоть последний, тоже Михаил, в пользу которого отрекался Николай II, но который отказался власть брать (и Николай II тоже не хотел царствовать, мечтая о частной, приватной жизни. И его прадед Александр I. И брат Александра I Константин, оставшийся в 1825-м сидеть в Варшаве, лишь бы не брать короны в Петербурге. И вступивший на престол, вследствие этой отсидки, его брат, солдафон Николай I. И внук Николая I, еще больший солдафон, какой-то уже совершенный фельдфебель Александр III…). Но даже в случае прихода царя-модернизатора вероятна не столько замена матрицы, сколько прокладка нового круга: так, Петр навсегда привнес в русскую жизнь европейскую моду, однако оставил прежними общественные отношения. Для полной замены матрицы потребен не просто царь-модернизатор, а жертвенный царь, силой насаждающий – как картошку – гражданское общество, которое, созрев под его защитой, больше не будет нуждаться в царе. Но без революции маловероятен приход такого царя: кремлевская медицина сильна, как и ОМОН, Путин намерен править вечно, а он никакой не модернизатор, и не царь-освободитель, и уж тем более не жертвенный царь, а так – царь-потребитель.