Пётр Вайль - Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе

Христианская Европа, вообще христианская религия, самоубийство не признавала и не признает. Впрочем, против самовольного ухода из жизни протестовал еще Сократ, считая начало и конец существования делом высших сил («Мы находимся как бы под стражей, и не следует ни избавляться от нее своими силами, ни бежать»). Римская античность с ее культом сильной личности и своеволия возвела самоубийство — особенно идейное — на пьедестал героизма. Но христианство покончило с этим решительно: недопустимо нарушалась прерогатива Бога управлять человеческой жизнью. К тому же это был протест против языческих жертвоприношений: себя или других. Постановления церковных соборов VI и VII веков отказывали самоубийцам в погребении и отпевании, даже тем из них, кто остался жив. Свершившие свое дело самоубийцы в церковном отношении хуже, чем убийцы: у этих еще есть шанс раскаяться. Лишь в Новое время снова пошел разговор о праве человека на свою жизнь — в частности, на ее прерывание. Самоубийство из числа уголовных преступлений исключили только после Великой французской революции (в Англии — лишь в 60-е годы ХХ века).

Иное дело — восточные религии: индуизм и буддизм. В принципе при идее реинкарнации самоубийство обессмысливается: ведь карма остается неизменной. Но есть ситуации, когда убить себя, а именно сжечь очищающим огнем, — значит продвинуться к святости. И заодно своим актом — дать сигнал окружающим.

Несомненно, что к такому способу ухода из жизни Яна Палаха и других подвигнул пример буддистских монахов, которые как раз в 1968 году сжигали себя в Сайгоне во время Вьетнамской войны.

Умирая в больнице, Палах просил передать всем, что не надо больше жертвовать собой: «Я не хочу, чтобы кто-то еще умирал».

В Европе люди сгорали в огне за идеи — но не сами, их сжигали: Джироламо Савонаролу во Флоренции, Джордано Бруно в Риме, Яна Гуса в Констанце.

Трудно вообразить что-либо благороднее смерти друга Гуса — Иеронима, архиепископа Пражского. Он, в отличие от приятеля, человека сурового и аскетичного, был монах в духе Рабле — выпивоха, гуляка, острослов, жизнелюб. Обвиненный, как и Гус, в ереси и вызванный на церковный собор в Констанц, он там покаялся в грехах, был прощен и уехал в Прагу, заручившись гарантией сохранения жизни Гусу. По приезде домой узнал, что того сожгли, развернулся, возвратился в Констанц и взошел на костер.

Чей факел горит ярче — чехов Гуса и Иеронима или чехов Палаха и Зайица?

Нечестный вопрос, и любой ответ будет нечестный. Потому что история — не религия, к счастью — не религия, не идеология, не партия, если это настоящая история, разумеется. Памятник одним — на Староместской площади Праги, другим — на Вацлавской.

Память грешников-самоубийц Яна Палаха и Яна Зайица увековечена крестным знамением в одном из самых лаконичных и элегантных (такое уж тут неподходящее слово) мемориалов этого рода. У подножья здания Национального музея вздыбливается брусчатка мостовой, словно сейсмически образуя крест.

Когда 21 августа 1968 года советские танки вошли в Прагу, мне было под девятнадцать. Хорошо помню себя того, хотя вспоминать малоприятно. Я слушал зарубежное радио, читал самиздат, вроде все понимал, но перебарщивал с попыткой понимания. Их, которые в Кремле, как все мои друзья, не любил. Но говорил о целесообразности с их точки зрения. Не оправдывал, конечно, но умничал и рассуждал, что надо пытаться понять их позицию — иначе необъективно. Кивал на «Расёмон» Куросавы, где одно событие четыре очевидца описывают совершенно по-разному. Большой релятивист был, каким и в девятнадцать быть неудобно. Повзрослев, понял, что мантра «У всех своя правда» — ложь: одна — правда, другая — притворяется. И другая мантра «Чума на оба ваши дома» — вранье. Так не бывает: какой-то из домов всегда заслуживает больше чумы. Виноватых поровну — нет.

В то время и демонстрация протеста 25 августа на Красной площади не сильно поколебала: какой смысл? Ведь ничего же не изменится. Как раз 25 августа Франция провела успешное испытание водородной бомбы в Тихом океане и стала пятой ядерной державой: кто ж заметит восемь человек с плакатами в Москве.

Сильный, оказавшийся решающим, толчок дал Александр Галич. Его песня:

В свои неполные девятнадцать я рассуждал о целесообразности.

Мой ровесник — моложе на восемнадцать дней — студент Владимир Гнулик погиб 21 августа 1968 года от огнестрельной раны в грудь. Повар Ярослав Кубеш — на девятнадцать дней меня старше — был раздавлен военным грузовиком. Студент Марио Мусих — на год старше — тоже. Строитель Милан Лампер — старше меня на два месяца — застрелен. Все они убиты 21 августа у здания Чешского радио в Праге на углу Бальбинова и Виноградской, наискосок от которого я прожил с 95-го одиннадцать из своих тринадцати с лишним пражских лет.

Возле радио тогда погибли шестнадцать человек. От восемнадцатилетнего автомеханика Ивана Лайты и сорокачетырехлетнего железнодорожника Ярослава Швеца, убитых осколками танкового снаряда, до семидесятидвухлетнего пенсионера Яна Баборовского, сгоревшего заживо в своей квартире в доме напротив, когда танки стали стрелять по жилым зданиям. Двадцативосьмилетний Иржи Клапка разбился, выпрыгнув из окна горящей квартиры на Виноградской.

Потом тоже погибали. Двадцатичетырехлетнюю Марию Хароускову убили, когда она шла 28 августа по скверу в Кларове, через реку от концертного зала Рудольфинум и той площади, которая тогда еще не носила имя Яна Палаха. 10 сентября на улице Оплеталова, где в 1876 году впервые был полностью издан «Кобзарь» Тараса Шевченко, пьяный советский солдат застрелил шестнадцатилетнего типографского подмастерья Мирослава Беранека. 27 августа танк задавил на Смихове семидесятилетнюю пенсионерку Бедржишку Кадершабкову. 24 августа на Подольской набережной Влтавы были убиты 15-летний Карл Немец — выстрелом в сердце — и пятнадцатилетний Карел Паришек — выстрелом в голову.

Сто восемь человек погибли в Чехословакии при вторжении, около 500 были серьезно ранены.

Никого из них не тревожил вопрос о целесообразности. Одних — потому что их не спросили и они не успели об этом подумать. Другие не слишком задумывались, а просто знали, что им надо быть у здания Чешского радио, когда туда подходят танки.