Пётр Вайль - Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе

Зал на трехчасовом сеансе «Вани на 42-й стрит» был заполнен окрестными пенсионерами: до пяти билеты для них за полцены. Аккуратные чистенькие старички и старушки из этого респектабельного района (старушек почему-то куда больше, дольше живут?) оживленно щебетали, хихикали в местах про водку, но постепенно притихли, как-то уж совсем, так что я даже боялся обернуться. Да и отрываться от экрана не хотелось.

«Дядя Ваня» — самая таинственная и неуловимая из чеховских пьес. Нет в ней даже того внятного, хоть и многослойного, символа, который снабжает неким ключом к другим драмам: вишневого сада, чайки, нависающей над сестрами Москвы. Ни гульбы, ни спектакля, ни пожара. Есть выстрел, даже два, но оба мимо — Треплев-то не промахнулся. Из усадьбы Раневской если уезжают в финале, так уж все, кроме Фирса, опять-таки символа-подсказки. А здесь кто был в начале, тот и остается при своем.

«Дядя Ваня» воспринимается в цельности как отчаянный гимн жизни, необходимости продолжения жизни как существования вида. В такой тупиковой формулировке на самом деле и есть выход из любых коллизий. Если надо просто жить, то остальное (во имя чего? для кого? зачем?) приложится. Этот чеховский пафос безнадежного оптимизма слышен в страшноватой строке Бродского: «Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной». Еще до четырехкратного «уехали» в финале, когда уже ясно, что все возвращается вспять, происходит важнейший обмен репликами между няней Мариной и Телегиным-Вафлей: «Давно уже я, грешница, лапши не ела». — «Да, давненько у нас лапши не готовили». Театр приходит и уходит, а лапша длинна и неизменна.

Noodles , — со смаком произносит Джерри Майер — Вафля, вытягивая губы, словно над горячей лоханкой в китайской забегаловке. Рядом с розой, которую дядя Ваня принес Елене Андреевне, — неубранный после антракта стаканчик с надписью I love New York . Няня похоже складывает руки под грудью и поджимает накрашенные губы. Зубы у всех великолепные. Водку пьют не морщась, даже Соня. С улицы слышны сигналы машин. Старушки в зале у меня за спиной сочувственно вздыхают. Чехов учел все.

Блистательная игра актеров — это Андре Грегори. Но фильм — это все же Луи Малль, хотя «кино» позволяет себе проявиться всего дважды по ходу пьесы. Елена Андреевна произносит монолог о скуке и любви, не разжимая губ, закадровым голосом. И еще: перед последним актом камера вдруг описывает панораму по покосившимся балкам театра «Нью-Амстердам», уходящим в никуда лестницам, разбитым стульям, рваным коврам, сваленным в кучу голубым полицейским ограждениям. Но именно камера Малля — главный инструмент прочтения Чехова: она дает ракурс и крупный план, а это и есть личность.

С поразительным лаконизмом Малль показал то, на что не способен театр. В театре, как ни сворачивай программку в трубочку, мы видим все вместе: ни один герой не выпадает из контекста. Даже на пустой сцене, даже без декораций, остается сценическая рамка, в которую вписан персонаж. Все соотносится со всем, и в этом великий релятивизм театра: никто не бывает безусловно прав. Крупный план кино несет пафос оправдания. Этот эффект хорошо знаком по биографическому жанру в литературе. Мы долго валили на советскую власть вину за апологетические биографии, в которых Пушкину не позволяли хулиганить в лицее, хотя это ведь принцип всеобщий: коль скоро ты пристально и любовно занимаешься предметом, то почти неизбежно теряешь чувство моральной соразмерности. Крупным планом прав каждый.

Этот прием виртуозно использует Луи Малль. У него хорош даже профессор Серебряков, который на крик Елены: «Скажи, что ты хочешь от меня?» — так просто и честно отвечает: «Ничего», и так правдивы глаза и искажена мукой каждая морщинка Джорджа Гейнса, что подлинным страдающим героем оказывается он.

Маллю очень нравится медноволосая красавица Джулианн Мур, и я никогда не то что не видел, но и представить себе не мог такой Елены Андреевны, ставшей едва ли не главной героиней фильма, и оспорить это невозможно. По крайней мере, пока смотришь картину.

Новая убедительная интерпретация достигается минималистскими средствами, и оттого «Ваня на 42-й стрит» — двойное открытие: такое кино и такой Чехов. Луи Малль такого Чехова не придумал, а обнаружил: он существует, или, точнее, — мы существуем в нем: в наших неслучившихся жизнях. Такого Чехова снимают Питер Богданович и Джим Джармуш. Вуди Аллен близок, но слишком искрометен и столичен, а туг глухая глубинка: Тамбовщина, Оклахома. Сюда чуть слышно доносится с 42-й саксофон, когда дядя Ваня говорит: «Прошлого нет, оно глупо израсходовано на пустяки, а настоящее ужасно по своей нелепости. Вот вам моя жизнь и моя любовь: куда мне их девать, что мне с ними делать?»

Соня пробует дать на это утешительный ответ в финале, слова ее о небе в алмазах и грядущем отдыхе чересчур возвышенны, но крупный план делает некрасивую и трогательную Брук Смит убедительной и правой.

На титрах снова пошел саксофон, потом стало слышно, как старушки в зале плачут, и зажегся свет.

С «Форрестом Гампом» особых надежд связано не было — он не из летних фильмов. Летний кинопрокат в Штатах — категория особая, рассчитанная на свободных от школы подростков, и к каникулам приурочивается выпуск таких суперхитов, как картины про Индиану Джонса или Бэтмена. Фильмы, у которых есть шанс бороться за «Оскара», появляются в ноябре — декабре. Так что зимняя и летняя кино-Америка — две разные страны.

«Форрест Гамп» Роберта Земекиса спутал все расчеты: вышедший без всяких претензий в июле фильм уже собрал около двухсот миллионов и продолжает делать кассу. Одноименный роман Уинстона Грума, который лег в основу картины и до сих пор тихо лежал в магазинах, распродан в количестве миллиона экземпляров. Звуковой ряд фильма — двойной альбом дисков с мелодиями 60–70-х годов — музыкальный бестселлер.

При этом картину смотрят — редчайший случай — примерно поровну взрослые и дети. При этом лента будет, без сомнений, номинирована на «Оскара», а исполнитель заглавной роли Том Хэнкс вполне может получить «Оскара» второй раз подряд. При этом о «Форресте Гампе» высказываются не только кинокритики, но и ведущие обозреватели страны, чье мнение имеет вес при решении важнейших общественных проблем; три статьи об одном фильме на политических страницах «Нью-Йорк таймс» — такого я не припомню.

«Форрест Гамп» попал в точку, поставив острый и болезненный вопрос о самоидентификации американца со всей прямотой и простотой.

Чего-чего, а простоты здесь достаточно. Добрый, честный и верный Форрест Гамп — дурачок. Это не ругательство, а дефиниция: IQ , то есть показатель умственного развития героя, — 75 при среднем 110. Гамп медленно думает, зато быстро бегает — это его единственный талант. И еще — ему сопутствует удача. Форрест оказывается действующим лицом, хоть и не главным, судьбоносных событий новейшей американской истории. На своем жизненном пути заторможенный Гамп встречается с Элвисом Пресли, Джоном Ленноном, тремя президентами — эти эпизоды сделаны виртуозно: Том Хэнкс компьютерными ухищрениями внедрен в хроникальные кадры. Он участвует в знаменитой схватке за равноправие негров в Алабамском университете, геройски воюет во Вьетнаме, оказывается видным борцом против войны во Вьетнаме, покоряет спортивными успехами Китай, дает толчок Уотергейтскому делу. И все это ненароком, точнее — роком.