Вера Челищева - Заключенный №1. Несломленный Ходорковский

А дальше – на неизбежный вопрос о Манежной в Москве, Сенатской в Питере, Ростове-на-Дону, об Ижевске, о Солнечногорске, Люберцах – он привычно включит свой «стальной взгляд», традиционно грубо съязвит о «бородатых либералах». Кто привиделся ему? Лимонов? Чуров? Может быть, покойный Солженицын?

Но себя не обманешь. Тысячи и тысячи внезапно озверевших подростков – слишком яркий сигнал: наши дети не видят для себя жизненных перспектив. Грозный и очевидный результат его, путинской, «стабильности». Русские дети и дети народов Кавказа. Такая похожая, жалкая злоба, такое общее ощущение ненужности и беззащитности вне стаи… Они – наше будущее, они – наше горе, они – самый трагичный итог десятилетия «вставания с колен», когда есть деньги, но нет сострадания…

Скоро наступят светлые, праздничные дни. Мы будем желать друг другу добра и счастья. Это – мудрая традиция. Вот и я желаю Путину добра и терпимости, чтобы его не боялись, но любили.

Он все понимает, но «держит марку», – ему «не стыдно». Он так и заявил – «не стыдно». Пусть так. Пусть стыдно – нам. Ведь это мы позволили себе, ему, им стать такими жестокими, какими стали. Любовь к собакам – единственное искреннее, доброе чувство, прорывающее ледяной панцирь «национального символа» начала 2000-х. Любовь к собакам, как и любовь к футболу у этих детей, заменившая любовь к людям… Человек в таком панцире счастлив быть не может.

«Вас все боятся» – страшный комплимент, прозвучавший с экрана. Нужно ли нам, чтобы Россия снова строилась на жестокости? Хотим ли мы, чтобы наши дети доказывали, чего на самом деле надо бояться?

Скоро наступят светлые, праздничные дни. Мы будем желать друг другу добра и счастья. Это – мудрая традиция. Вот и я желаю Путину добра и терпимости, чтобы его не боялись, но любили. Пусть не все, но искренне, бескорыстно, и не только собаки. Это и будет его настоящее счастье. А нашу страну мы обустроим сами. Без злобы и зубовного скрежета. Без выдуманных врагов и корыстной «вертикали». Все вместе. Для детей и внуков. Мы сумеем. Мы ведь народ. А она – наша. Россия. Счастья вам, люди [25].

Это один из лучших его текстов. Чистая эмоция на сказанное Путиным. Эмоция, которую он себя впервые позволил публично. На бумаге. У него, правда, будут сомнения – давать или не давать текст в печать. Решился дать. И какое счастье, что решился…

А жене Инне перед приговором скажет: «Готовь вещи». Она вопросов не задаст. Привыкла за семь лет их не задавать. И с этого дня начнет шить робы для зоны, искать нужного размера ботинки на зиму, лето, осень и весну…

Жене Инне перед приговором скажет: «Готовь вещи». Она вопросов не задаст. Привыкла за семь лет их не задавать. И с этого дня начнет шить робы.

Семья была готова ко всему: и к новому приговору, и к новому сроку, и к новому этапу. Он научил их не обольщаться…

– Он просто фаталист, – говорит Инна.

То есть считает, что события в его жизни уже предопределены и изменить эту предопределенность нельзя?.. И это Ходорковский, о котором принято считать, что он человек исключительно практического склада ума, химик, прагматик, рационалист и т. д., и т. п.?..

Фаталист не фаталист, но однозначно – уже совсем другой человек, нежели раньше.

В ночь на 27 декабря мы почти и не спали. Мы – это я и мои коллеги. В «Газете. ру» появилось то самое известное сообщение о том, что «Накануне оглашения приговора по делу ЮКОСа на судью Данилкина оказывается давление». Говорилось, что Данилкина за два дня до приговора доставляли в Мосгорсуд, что за ним приехали домой «несколько человек в штатском»… Издание ссылалось на источник в силовых структурах, по словам которого в это же время в Мосгорсуде, возможно, находилась Ольга Егорова, а также ожидался «приезд крупного начальства». И якобы от Данилкина желали увидеть подпись под приговором, предусматривающим более жесткое наказание, чем запросило обвинение. И, мол, если Данилкин не согласится, то начало оглашения приговора «будет отложено» «в связи с болезнью судьи»…

И в ту ночь мы все уже не уснули, гадая, что же выберет Данилкин. По телефону не общались, сидели в Скайпах (кажется, их не прослушивают).

– А что ей оставалось еще сказать? – спрашивала моя подруга Марина.

– Ничего не говорила бы, – отвечала я. Мы обсуждали пресс-секретаря Мосгорсуда Усачеву, чей комментарий стоял в конце статьи: «Ольга Александровна Егорова работает в суде 16 лет и хорошо знает особенности судебной системы. Общаться с судьями по делам и вмешиваться в отправление правосудия не только не принято, но и прямо запрещено законом. Тем более в случаях, когда судьи находятся на приговоре. Я призываю Вас не тиражировать слухи непроверенных источников. Цель распространения в СМИ таких мифов – создание нервозного медийного фона… К журналистике такого рода материалы не имеют никакого отношения»…

– Ага, мы так и думали… – переписывались мы. А утром поехали в то самое место, чтобы посмотреть, как мы все нервно смеялись, на «отправление правосудия»…

Судья не заболел. Оглашение заняло четыре дня. В двух словах условно эти четыре дня можно назвать так: «Рассказ о том, как судья Данилкин вместо приговора читал обвинительное заключение Генпрокуратуры». Схема оказалась проста: вместо слова «по данным следствия» вставляешь слово «суд установил»…

Чего уж лукавить – в каждом из нас сидела надежда. Она иногда отдалялась, иногда приближалась, но она была. Все два года нам казалось, что Данилкин может совершить подвиг.

Чего уж лукавить – в каждом из нас сидела надежда. Она иногда отдалялась, иногда приближалась, но она была. Все два года нам казалось, что Данилкин может совершить подвиг. Может, потому что он внешне был необычный судья. Вежлив, доброжелателен, предельно внимательно выслушивал подсудимых, с нескрываемым, как казалось, интересом на лице. Старался их понять, мучился, когда не понимал сложных финансовых вопросов, которые поднимал Лебедев, или сложных вопросов нефтянки, знатоком коей был Ходорковский. А уж когда эти двое читали суду свои длинные лекции (они же – показания), это был праздник не только для публики, заполнявшей в такие дни суд до упора, но и для Данилкина. На его лице была гордость за себя, за профессию, за них, за свою причастность ко всему этому Он чувствовал уникальность их обоих. Их масштаб. Мне даже иногда казалось, что Данилкин их любит и за то, что те оказались в его жизни, в его юридической практике, наконец, просто за то, что они такие…

Он кивал головой, когда те что-то объяснили. Помимо того, что он смеялся над прокурорами, он на прокуроров еще и кричал, когда те его доводили. Мелочи, да. Но не в каждом суде такие мелочи есть. А по сути – ни в одном.