Георгий Адамович - «Последние новости». 1936–1940

Через несколько дней его хоронили <���…>

На кладбище, уже после стука осыпающихся комьев глины, по дороге назад, у ворот ко мне проворно подошел худощавый тогда и в спортивных брюках „гольф“ Сирин; очень взволнованно он сказал:

— Так нельзя писать о Ходасевиче! О Ходасевиче нельзя так писать… Я сослался на то, что никто не предвидел его близкой смерти.

— Все равно, так нельзя писать о Ходасевиче! — упрямо повторял он» ( Яновский В. Поля Елисейские: Книга памяти. Нью-Йорк: Серебряный век, 1983. С. 123–124).

«de mortuis…» — начало римской пословицы «De mortius aut bene aut nihil» («О мертвых или хорошо, или ничего»); вероятный источник — изречение древнегреческого философа Хилона (VII–VI вв. до н. э.) «об умерших не злословить».

«éloge funebre» — надгробная речь ( фр. ).

…в статье о Брюсове… — Воспоминания Ходасевича «Брюсов» были написаны раньше остальных глав «Некрополя», сокращенный журнальный вариант появился вскоре после смерти Брюсова (Современные записки. 1925. № 23. С. 212–236).

«Жестоко вы написали, но превосходно» — из заключительного пассажа «Некрополя»: «Перед тем как послать в редакцию „Современных записок“ свои воспоминания о Валерии Брюсове, я прочел их Горькому. Когда я кончил читать, он сказал, помолчав немного: „Жестоко вы написали, но — превосходно. Когда я помру, напишите, пожалуйста, обо мне“».

«В начале жизни школу помню я…» — стихотворение (1830) Пушкина. rien que la vérite — ничего, кроме правды ( фр. ).

toute la vérite — всю правду ( фр. ).

…У Ходасевича гораздо больше иронии, и Белый, укоряя его за «скепсис»… — Адамович имеет в виду берлинский эпизод, приведенный в главе «Андрей Белый» из «Некрополя»: «Белый произнес целую речь, в которой заявил буквально, что будет в Москве нашим другом и заступником и готов за нас „пойти на распятие“. Думаю, что в ту минуту он сам отчасти этому верил, но все-таки я не выдержал и ответил ему, что посылать его на распятие мы не вправе и такого „мандата“ ему дать не можем. Белый вскипел и заявил, что отныне прекращает со мной все отношения, потому что, оказывается, „всю жизнь“ я своим скепсисом отравлял его лучшие мгновения, пресекал благороднейшие поступки».

…Да что Брюсов! Сам Блок рядом… — Интонационный оборот этих слов очень напоминает не раз цитируемую Адамовичем фразу Анненского о Блоке из статьи «О современном лиризме» (Аполлон. 1909. № 1–3): «Это, в полном смысле слова и без малейшей иронии, — краса подрастающей поэзии, что краса! — ее очарование» ( Анненский И. Книги отражений. Л.: Наука, 1979. С. 361).

«Тяжелая лира» (М.; Пг.: Госиздат, 1922; Берлин; Пб.; М.: Изд. З. И. Гржебина, 1923) — четвертая книга стихов Ходасевича.

…Алданов вспомнил в своей статье о Ходасевиче, помещенной в «Русских записках», короткое стихотворение в шесть строк… — О стихотворении Ходасевича «Было на улице полутемно…» (1922) Алданов писал в некрологической статье: «По сжатости, насыщенности, неожиданности, по необыкновенной силе слова (с умышленным пренебрежением к новизне в ритме и в рифмах) очень немногое может сравниться с шестистишием» ( Алданов М. В. Ф. Ходасевич // Русские записки. 1939. № 19. С. 184).

«Лучшие слова в лучшем порядке» — Афоризм английского поэта-романтика Сэмюэля Тэйлора Кольриджа (1772–1834) из его «Застольных бесед» («Table talk»): «Определение хорошей прозы — нужные слова на нужном месте, хорошей поэзии — самые нужные слова на самом нужном месте».

«В минуту жизни трудную…» — первая строка стихотворения Лермонтова «Молитва» (1839).

…Мне случилось уже рассказать о его, несомненно, искреннем, почти горестном восклицании… — См. статью «Памяти Блока» (Последние новости. 1930. 13 ноября. № 3522. С. 3) в первой книге наст. изд.

…был Пушкин и был Блок. Все остальное — между!.. Неужели он действительно так любил Блока… — Позже Адамович воспроизвел этот эпизод в статье «Наследство Блока» (Новый журнал. 1956. № 44. С. 77), а затем еще раз в «Table talk», назвав имя «безразличного к поэзии» писателя: «Поздно вечером в кафе „Мюра“ вдвоем с Ходасевичем, только что расставшимся со своими партнерами-бриджистами.

Он утомлен, нервен и как-то более лиричен, чем обычно. Разговор, конечно, о поэзии. Строчки Блока:

Ходасевич вздыхает, разводит руками.

— Да, что тут говорить!.. Был Пушкин и был Блок. Все остальное — между.

Эти его слова, — которые помню совершенно точно, — позднее я передал Алданову. Он был ими озадачен.

— Как? А Тютчев? А ваш же Некрасов? А, наконец, Лермонтов?

Но в каком-то смысле Ходасевич был прав, даже если в этом почти столетнем „между“ были поэты и крупнее Блока» ( Адамович Г. Table talk // Новый журнал. 1961. № 64. С. 110).

<���«Жалоба и торжество» А. Гингера. — «Стихи» Н. Туроверова. — «Кровь на снегу» Амари (М. Цетлина). — «Полдень» С. Прегель. — «По следам бездомных Аонид» Б. Новосадова. — «Свидетельство» Н. Станюковича. — «Координаты» Анни Ней. — «Песни земли» Н. Резниковой>.— Последние новости. 1939. 31 августа. № 6730. С. 3.

…спорами, похожими на беседы Афанасия Ивановича с Пульхерией Ивановной о злодее Бонапарте… — У Гоголя в «Старосветских помещиках» (1835): «Гость, тоже весьма редко выезжавший из своей деревни, часто с значительным видом и таинственным выражением лица выводил свои догадки и рассказывал, что француз тайно согласился с англичанином выпустить опять на Россию Бонапарта».

…соображениями о соловье и лисабонском землетрясении — пример, использованный Достоевским… — Адамович имеет в виду рассуждение Достоевского из второй статьи цикла «Ряд статей о русской литературе» — «Г-бов и вопрос об искусстве» (1861): «Положим, что мы переносимся в восемнадцатое столетие, именно в день лиссабонского землетрясения. Половина жителей в Лиссабоне погибает; домы разваливаются и проваливаются; имущество гибнет; всякий из оставшихся в живых что-нибудь потерял — или имение, или семью. Жители толкаются по улицам в отчаянии, пораженные, обезумевшие от ужаса. В Лиссабоне живет в это время какой-нибудь известный португальский поэт. На другой день утром выходит номер лиссабонского „Меркурия“ (тогда всё издавались „Меркурии“). Номер журнала, появившегося в такую минуту, возбуждает даже некоторое любопытство в несчастных лиссабонцах, несмотря на то, что им в эту минуту не до журналов; надеются, что номер вышел нарочно, чтоб дать некоторые сведения, сообщить некоторые известия о погибших, о пропавших без вести и проч., и проч. И вдруг — на самом видном месте листа бросается всем в глаза что-нибудь вроде следующего: „Шопот, робкое дыханье <���…>“. Да еще мало того: тут же, в виде послесловия к поэмке, приложено в прозе всем известное поэтическое правило, что тот не поэт, кто не в состоянии выскочить вниз головой из четвертого этажа (для каких причин? — я до сих пор этого не понимаю; но уж пусть это непременно надо, чтоб быть поэтом; не хочу спорить). Не знаю наверно, как приняли бы свой „Меркурий“ лиссабонцы, но мне кажется, они тут же казнили бы всенародно, на площади, своего знаменитого поэта, и вовсе не за то, что он написал стихотворение без глагола, а потому, что вместо трелей соловья накануне слышались под землей такие трели, а колыхание ручья появилось в минуту такого колыхания целого города, что у бедных лиссабонцев не только не осталось охоты наблюдать — „В дымных тучках пурпур розы“ или „Отблеск янтаря“, но даже показался слишком оскорбительным и небратским поступок поэта, воспевающего такие забавные вещи в такую минуту их жизни <���…> Заметим, впрочем, следующее: положим, лиссабонцы и казнили своего любимого поэта, но ведь стихотворение, на которое они все рассердились (будь оно хоть и о розах и янтаре), могло быть великолепно по своему художественному совершенству. Мало того, поэта-то они б казнили, а через тридцать, через пятьдесят лет поставили бы ему на площади памятник за его удивительные стихи вообще, а вместе с тем и за „пурпур розы“ в частности».