Денис Сдвижков - Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции [litres]

Пошлость противопоставлялась не народному языку и служила отнюдь не обличению невежества масс. «Ее не знают, к счастью, только… Кто же? / Конечно – дети, звери и народ»: Саша Черный воспроизводит в 1910 году стереотипы Просвещения о невинном незнании дикарей и пагубности (недо)знания. Рассудочность, золотая середина несокрушимого здравого смысла – вот, вот где зло, господа. В этой связи пошлость попадает в непременную связку с мещанством , о котором мы еще поговорим.

Не стоит упрощать, развитие никогда не бывает однолинейным: довольно скоро для многих выяснилось, что «пошлеет жизнь»-то как раз от прогресса (Константин Леонтьев). Но так или иначе понятая, в любом идейном и безыдейном лагере интеллигенции пошлость оставалась на вершине презрения. «С той поры, когда Россия начала думать, и до момента, когда разум ее помрачился под влиянием ни на что не похожего режима… все образованные, чуткие и свободомыслящие русские остро ощущали вороватое, липкое прикосновение пошлости», – пишет один из главных знатоков предмета, двусмысленно транслитерируя на английский «это жирное, обрюзгшее слово» как « poshlust – чтобы передать глухоту второго, безударного „о“. Первое же „о“ звучно, как всплеск, производимый падением слона в болотную жижу, и округло, как грудь купающейся красавицы с немецкой открытки». Германофоб Набоков, однако, предпочитает не замечать, что сам конфликт нездешнего творца, художника с тусклой реальностью, вызвавший к жизни вроде бы непереводимую русскую пошлость , прямо считан из европейской, и прежде всего именно немецкой романтики (почитайте, скажем, «Золотой горшок» Э. Т. А. Гофмана, 1813).

Множественное число и множественность эпитетов передовых , новых и прочих людей, вступающих в ряды борцов с пошлостью, заставляет нас подозревать шаткость словесных конструкций. Нет, это еще не то слово, которое может объединять. «Образованный класс и передовые, как они сами себя называют, люди бредят конституцией, социализмом и проч.». Страх и подумать, что цензор Александр Васильевич Никитенко подразумевает в своем дневнике под этим самым «проч.». Но все же с замиранием сердца заглянем. А там, господа, – ничего-с, nihil ,

Нигилизм . История термина нигилизм аналогична импрессионизму или интеллектуалам в том, что из первоначально негативного он вошел в моду и был принят как самоопределение его адептами. В его предыстории мы уже ожидаемо сталкиваемся с длинным шлейфом значений, которое тянется за этим понятием в западном употреблении. Впервые ересь нигилизма Третий Латеранский собор нашел в учении Петра Ломбардского в 1179 году. После этого в качестве философского термина, выражающего крайний скептицизм, нигилизм проделал долгий путь. Он отметился в полемике против Просвещения, особенно теории познания Канта; в XIX веке им награждали, к примеру, Макса Штирнера, популярного и в России автора труда «Единственный и его собственность» (1844); нигилизм связан и с немецкими дебатами 1840–50‐х годов вокруг «Молодой Германии».

Но настоящую карьеру нигилизм делает в России. Как Боборыкин с интеллигенцией , так и Тургенев называл себя, следовательно, автором этого слова безосновательно. Но, как и intelligentsia , вернувшийся на Запад отраженным светом nihilism уже прочно прилипает к нашей загадочной душе. Консервативный критик и романист Поль Бурже пишет о «славянском нигилизме», Фридрих Ницше по ту сторону добра и зла прозревает «духовный динамит», «русский нигилин, который не только говорит Нет, но – страшно подумать! – делает Нет».

Между тем в самой России термин, как и интеллигенция , тоже известен уже с 1830‐х годов. Николай Надеждин в 1829 году описывает «страшную фантазмогорию чудовищного Нигилизма», проповеданную в «литтературном балагане». Николай Добролюбов в 1858 году несмешно балагурит по поводу nihilist’ов в книге казанского профессора Берви (отец будущего народника Барви-Флеровского).

Заметим тут попутно важную вещь о появлении в России -измов . Почему это важно? Поскольку именно они свидетельствуют о формировании новых понятий, маркирующих зрелый XIX век, новую эру идей и идеологий, ощущение себя частью истории, когда слова не подытоживают пережитое, но указывают в будущее. До того общественная жизнь образованных людей, формулирование первых общественно-политических целей обходились без них. К примеру, патриотизм в XVIII веке именно в этой форме – patriotism(e ) – вполне распространен в Англии, США или Франции, но у нас в России речь только о людях – патриотах, а чаще сынах отечества и о любви к отечеству . Потребность в отвлеченном политическом словаре заставляет в конце XVIII века драматурга Петра Плавильщикова изобретать неудобоваримую отечественность . То же, как мы помним (вспоминайте), происходит с либерализмом , который Петр Андреевич Вяземский пытается заместить громоздкой свободностностью . Отвлеченный язык пока не ко двору. «Конституция» о которой кричали декабристы на Сенатской площади в 1825 году, представлялась солдатам их полков женой великого князя Константина. И вот лед на Неве тронулся. Измы растут исподволь, сначала в метафизическом лексиконе – как, к примеру, новомодный мистический магнетизм . Начитавшись Юнг-Штиллинга и Шеллинга, мы начинаем воспринимать абстрактные идеи как действительность или желаемую действительность. И тогда-то проклевывается через николаевскую скорлупу вслед за либерализмом и вместе с нелегальным социализмом полулегальный нигилизм . Он-таки выходит из «литтературного балагана», которым стращал Надеждин, и становится модным с появления в издаваемом Михаилом Катковым «Русском вестнике» романа Тургенева – пауза – правильно, «Отцы и дети».

Солнечным и светлым днем 20 мая 1859 года (иностранный критик, заметивший, что русские авторы не договаривают в датах единиц, в сем случае, как видим, совсем неправ) с очевидностью берлинского мебельного фургона, но в русском тарантасе, запряженном тройкой ямских лошадей, перед нами появляется Евгений Васильевич Базаров. Он, в отличие от предыдущего предложения, изъясняется короткими отрывистыми фразами без тени любезностей. На нем длинный балахон с кистями и фуражка, волосы, «длинные и густые, не скрывали крупных выпуклостей просторного черепа», с висячими бакенбардами песочного цвету, курит «толстые черные сигарки». Мы также помним по школе, что «этот волосатый» косится на «длинные розовые ногти» своего антагониста Павла Петровича Кирсанова, и следственно, сам Базаров за ними не ухаживает. В моде антихудожественность образа и слова: Аркадий, не говори красиво!