Денис Сдвижков - Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции [litres]

Столь точная дата появления нигилиста Базарова привязана к встрече Тургенева с Герценом в Лондоне, где эти «отцы»-идеалисты обсуждали, что делать с «новыми людьми» Чернышевским и Добролюбовым, «детьми» следующего поколения. Публикация «Отцов и детей» в 1862 году падает в подготовленную почву. Жарким летом этого года тянет дымком загадочных пожаров в Петербурге – посмотрите, что ваши нигилисты наделали! Главное содержание негативное, протест: «нигилизм значит по-русски ничтожник», – толкует появление Базарова рецензент в том же 1862 году. Неудивительно, что в отсутствие позитивного содержания в ход идет не вербальная, словесная идентичность, а внешняя: поведение, одежда, имидж. Но об этой стороне дела имеет смысл поговорить отдельно.

В остальном все готово, выметено и убрано. Конструкции русского «метафизического» языка выстроены, ключевые для портрета интеллигенции слова, рисующие ее миссию, пространство и время, собраны, портреты предшественников в (траурных) рамочках развешаны. Шпрехшталмейстер вышел, оркестр притих. Пора, наконец, появляться на исторической арене герою бенефиса, и не в эпизодах или на подхвате, а по всей форме.

Ждем. Но пока что-то тихо. Еще в 1855 году Герцен заключает первую книгу своей «Полярной звезды» обращением «К нашим», объединяя в этом «наши» все «образованное меньшинство»: «Мы равно приглашаем наших европейцев и наших панславистов, умеренных и неумеренных, осторожных и неосторожных. <���…> Мы открываем настежь все двери, вызываем на все споры». Не тут-то было. Собственно история русской интеллигенции открывается тем, чем и должна была открыться – внутренним конфликтом. Для «детей» Герцен – «человек прошлого, навевающий скуку» (Чернышевский), а не «выраженье новейшей нашей современности», как характеризуется Базаров. Неприязнь к лондонскому барину перекидывается и к его лексикону. Intelligence в «Развитии революционных идей» Герцена в нелегальном переводе 1861 года именуется «разумом страны». В тогдашней демократической прессе – «Современнике», «Русском слове», «Искре» – интеллигенцию игнорируют. Апостолы нового поколения – Добролюбов, Писарев, Чернышевский – об интеллигенции молчат. В «Что делать?», как мы помним, фигурируют новые люди и «особый человек» «очень редкой породы».

Но и после своего появления на страницах русских изданий интеллигенция долго еще продолжает ассоциироваться с белой костью «людей 1830‐х и 1840‐х годов», «лишними людьми» из бар, которых люди «новые» бичуют за «чувство гадливости ко всему, что напоминало о так называемом черном труде», «безграничное благоговение пред искусством» и «страсть к метафизической гимнастике» (это, между прочим, Салтыков-Щедрин). И даже один из первых теоретиков интеллигенции Николай Михайловский почти десятилетие, вплоть до конца 1870‐х годов при каждой удобной возможности обрушивался на термин интеллигенция как подразумевающий паразитизм высшего общества.

В результате, побывав до того у Жуковского дворянской элитой, а у Герцена элитой тоже дворянской, но «горстки революционеров», в начале 1860‐х годов интеллигенция несмело начинает свое распространение по России вовсе не в радикальном, а в либеральном окрасе образованного сословия, объединяющего просвещенное дворянство, капитал знания и денег. Так Петр Владимирович Долгоруков пишет в своем трактате «О реформах в России» (1862) на французском об «образованных и имущих классах» как главной силе в государстве. Побудительным мотивом для распространения понятия интеллигенции в России на русском языке стали первоначально вопросы не социальные, а национальные, связанные с политикой национализации империи и устройством ее западных окраин: помимо польского Январского восстания 1863–1864 годов и балтийский вопрос о немецком «засилье» в остзейских губерниях.

Поэтому интеллигенция замелькала преимущественно в разной степени националистической прессе, у Михаила Никифоровича Каткова в «Русском вестнике» (до того слушателя философии в Берлинском университете) и в политической публицистике Ивана Сергеевича Аксакова о «создании русской народной интеллигенции в Западном крае» или в «Западной России». Она должна была уравновесить то, что «называлось интеллигенцией края» из поляков и немцев. В целом, заключал Аксаков, современное русское общество должно стать «выражением народного самосознания, народною интеллигенциею в высшем значении этого слова» (1863) – единым мозгом одной нации.

В ту же эпоху польского Январского восстания, замечу мимоходом, в нашей печати впервые массово появляются «красные» и «белые»: пока что это только наблюдения из‐за внутреннего кордона за польскими соседями, у которых так именуются два главных лагеря восставших. В связи с польскими «списковцами» (заговорщиками) мы близко знакомимся также с конспиративной системой «троек» и прочей ирредентистской романтикой «освободительного движения», которая быстро станет и нашей.

Напомню, что к этому моменту понятие интеллигенции распространено на западной периферии России наряду с польским и в других вариантах – в украинском на землях Габсбургской монархии и в других славянских языках, чешском и сербском, к примеру. Требования « нашей интеллигенции » выдвигались и для остзейских губерний с культурным доминированием немецкого образованного сословия так называемых литераторов ( Literatenstand) , которое соответствовало образованному бюргерству в Германии. В более широком смысле речь шла о «национализации» образованного общества России вообще: «почти в каждом представителе русской интеллигенции сидит немец», «полтораста лет чужие интеллигенции (так! – Д. С. ) имели полный простор на Руси» и т. п. На немцев ссылался, между прочим, и мнимый изобретатель понятия интеллигенции писатель Петр Дмитриевич Боборыкин, когда утверждал, что «пустил в обращение слово интеллигенция , придав ему то значение, какое оно приобрело только у немцев, то есть самый образованный, культурный и передовой слой общества». Нарастающая внешнеполитическая конфронтация с новой грозной Германией придавала теме особую значимость и перешла в этом контексте у наших славянолюбов, у И. С. Аксакова или К. Н. Леонтьева, в масштаб славянской интеллигенции . Все это подразумевало, что интеллигенция имеет всеобщий, универсальный характер как маркер зрелости, или, на языке немецкой философии, исторической состоятельности нации, аналогично литературе несколькими десятилетиями ранее. Однако слово недолго остается в этих границах.

Показательную эволюцию интеллигенции можно проследить по известным дневникам профессора русской словесности и цензора Александра Васильевича Никитенко, который, обозревая поток литературной продукции, чутко реагировал на любые перемены политической и интеллектуальной жизни. В начале 1860‐х во время Январского восстания в Польше у него появляется интеллигенция в «национальном» смысле. Вот, к примеру, такое, яркое: «Их (польская. – Д. С. ) интеллигенция – такая же гадость, как и наша». К середине 1860‐х понятие переходит на внутрироссийские реалии, оформляются три основных действующих лица, которые будут действовать в дальнейшем: «Народ погружен в глубокое варварство, интеллигенция развращена и испорчена, правительство бессильно для всякого добра». К 1870 году речь идет уже о демократической интеллигенции, такой, как ее понимали в последующем: «Борьба между правительством и интеллигенцией общества нескончаема», – хотя определение «интеллигенция общества» тут все еще подразумевает, что возможна и другая, правительственная интеллигенция. Наконец, в финальном варианте правительство такой опции лишается.