Денис Сдвижков - Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции [litres]

Место образованного человека в трансформации страны определяет ходячая формулировка 1910‐х годов – «типичный капиталистический интеллигент». Новые Вехи ставил знаменитый одноименный сборник. Это был призыв к воспитанию правового сознания, профессиональной ответственности и внутреннего устроения, но не в просвещенческом духе, а на пути синтеза либерально-европейских ценностей (богатство не только духовное, но и материальное осмеливаются признать условием действительного успеха) и православных, заново переосмысленных на языке европейской образованности. Новое наглядно видно по резкой реакции противников: «Все пахло веховщиной. Вы могли отмывать руки дегтярным мылом, но запах этот преследовал вас даже ночью», – изощрялся Троцкий. И как безошибочный признак грехопадения: «В эти годы не любили Салтыкова[-Щедрина]». В появившемся уже перед лицом катастрофы сборнике «Из глубины» (1918) прежние авторы «Вех» предлагали программу синтеза: «Гуманисты» русского общества должны выступить «в союзе со святыми», чтобы преодолеть «звериное начало русской души». Не получилось. Почему?

Лейтмотив, ядро самосознания определялся по-прежнему «освободительным движением», в котором «капиталистическим интеллигентам» оставалось незаметное место чеховских «дядей Ваней». Конфликт общества с государством продолжал негативно влиять на развитие общественных механизмов. Власть изолирована и не может рассчитывать на сотрудничество с интеллигентской общественностью и в своих благих начинаниях. Даже «Вехи» гнушаются протянуть государству руку, обращаясь лишь к той же общественности. Государство существующее – не более чем необходимое зло, никто не хочет допускать, что либеральные свободы могут не совпадать с социальным прогрессом, и даже, как выяснилось после февраля 1917-го, противоречить ему. У знаек еще нет наглядного опыта, что коллективный разум может быть не только устроителем, но и могильщиком гражданского общества.

В отсутствие сотрудничества с властью «капиталистическая интеллигенция» изолирована и не может вместе с другими конструктивными силами контролировать массы, делая из народа нацию. За неимением фигуры «буржуа» русская потенциальная середина по-прежнему расколота на разные идеологии; это социальная, идейная и культурная мешанина слоев и народностей, которая становится скорее фактором нестабильности, чем опорой. В результате национальное единство остается в условиях военных лишений фразой и рушится при активном содействии «идейной» интеллигенции.

Напутствие новой эпохе, во многом сравнимое с веберовской лекцией перед мюнхенскими студентами («Наука как призвание и профессия», 1918), оставил незадолго до высылки элиты интеллигенции из страны социолог Питирим Сорокин в своем выступлении в Петербургском университете (1922). Как итог пути Сорокин констатировал полное фиаско интеллигенции XIX века, но в то же время парадоксально обнаруживал преемственность с ней: «Задача возрождения России падает на ваши плечи, задача – бесконечно трудная и тяжелая. Вы оказались на великом распутье, без путей, дорог и спасительного плана. „Отцы“ ваши не могут помочь вам: они сами оказались банкротами». Новый идеал интеллигенции должен стать возвращением к старому, святости «Нила Сорского и Сергия Радонежского», с «религиозным отношением к жизни». Но в него Сорокин включает главным условием веру в спасительность чистого знания и миссию «знаек»: «Первое, что вы должны взять с собой в дорогу, – это знание <���…> науку точную, как проверенный компас, безошибочно указывающую, где Истина и где Заблуждение <���…> Ваш успех будет означать спасение 100‐миллионного народа от физической и духовной смерти». Наступившая эпоха наглядно показала 100‐миллионному народу, что знание и спасение не располагаются на одной прямой, а также куда именно заводит стрелка компаса науки, «безошибочно указывающей, где Истина».

Одно из самых распространенных обвинений интеллигенции – в бездеятельности. Уже прозвучало слово «тряпка»: нерешительный, безвольный, мятущийся: в общем, не человек дела. С «Пошехонских рассказов» М. Е. Салтыкова-Щедрина (1883–1884) к интеллигенту прилипает эпитет мягкотелый , нередко в близком соседстве с гнилым и либеральным , который переживает звездный час в революционное и послереволюционное время. «Никто не решится отрицать, – сурово отчеканивает Ленин, а вслед за ним и „Краткий курс истории ВКП(б)“ (1938), – что интеллигенция, как особый слой современных капиталистических обществ, характеризуется, в общем и целом, именно индивидуализмом и неспособностью к дисциплине и организации». Сталин обнаруживает в 1905 году (в оригинале, правда, на грузинском) в «нашей партии две тенденции: пролетарской стойкости и интеллигентской шаткости». Фракционные споры в России во многом универсальны для предвоенной Европы, отображая прежде всего тематику и лексику «академического вопроса» немецких социал-демократов. На Дрезденском съезде СДПГ (1903) Август Бебель предостерегал: «Присматривайтесь к каждому партайгеноссе, но если это человек с высшим образованием ( Akademiker ) или интеллектуал ( Intellektueller ) – присматривайтесь к нему вдвойне и втройне».

Интеллигентофобия и антиинтеллектуализм всех оттенков и направлений, которые разоблачают скрытую, подлую суть власти знаек, сходятся в общей ненависти людей дела и триумфа воли к мямлям. «Wenn ich Kultur höre… entsichere ich meinen Browning!» («Когда слышу о „культуре“… я снимаю с предохранителя свой браунинг!») – так в оригинале звучит известная реплика из пьесы «Шлагетер» Ганса Йоста (1932), где два приятеля спорят, готовиться ли им к экзаменам или спасать родину. Примерно в то же время советский Песталоцци тов. Макаренко клеймит «наше неумение орудовать точным инструментом разума <���…> Я поэтому ненавижу всю русскую интеллигенцию. И я считаю, что с нею нужно бороться на каждом шагу, каждый день. Ужаснее всего то, что по этой истеричной тупой бабе равняется наша молодежь» (1928).

Отакота. И кстати, об истеричной бабе: тут очевидны дополнительные возможности, даруемые тем, что интеллигенция у нас (как вообще с Античности все отвлеченные значения на -tia в европейской традиции, как интеллигенция во французском, немецком, польском – но не в английском, заметьте!) – женского рода. Та же феминизация дискурса играет заметную роль уже в предшествующем случае с общественным мнением : по-русски мнение – сила «гендерно нейтральная», тогда как по-французски и по-немецки она женского рода. Что позволяет галантным французам возвести мнение на трон царицы мира ( la reine du monde ), как и чуть позже интеллигенцию . С одной стороны, тут вроде как ясная отсылка к другой Царице, Небесной ( Regina Caeli ); с другой – такая феминизация исподволь внушает мысль о капризности, податливости, внушаемости и мнения («самая развратная из всех проституток» в «Шагреневой коже» Оноре де Бальзака, 1831), и интеллигенции .