Денис Сдвижков - Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции [litres]

«Презр.» исчезло с реабилитацией интеллигенции вместе с офицерами или министрами , да. Но исчезло ценой того, что в советском бинарном делении общества новая интеллигенция на фоне масс laboratores (трудящихся) приравнивалась к служАщим , и про «свободное парение» и «свободные профессии» можно было забыть.

А с другой стороны… С другой стороны, нелишне будет вспомнить лестный отзыв полковника Роббинса, руководителя миссии американского Красного Креста, о сменившем Временное правительство Совнаркоме: «Если основываться на количестве книг, написанных его членами, и языков, которыми они владели, по своей культуре и образованности он выше любого кабинета министров в мире». Радикальный материализм и сциентизм большевиков вполне включал их в список наследников интеллигенции XIX века. В их известный план монументальной пропаганды кроме «пламенных революционеров» входил, к примеру, и (прижизненный) бюст Вильгельма Рентгена. В этих лучах большевистский переворот выглядит скорее как победа одной группы интеллигенции над другой. Победили потому, что у большевиков изначально ставилось во главу угла их программы завоевание власти не умственной, но реальной. Завоевание «горсткой» профессиональных революционеров-интеллигентов, которые транслируют свои идеи в низы. Это главное ноу-хау Ленина в сравнении с массовыми социал-демократическими партиями Запада. Но это и наследство ранней эпохи русской интеллигенции, идущее еще от Герцена («велико число или мало – это ничего не меняет») и от людей дела типа Петра Ткачева, для которого приоритетом был захват власти и установление диктатуры «революционного меньшинства». Пока и победителей, и побежденных в свою очередь не ликвидировали менее образованные, зато более изощренные в борьбе за власть соратники.

И потом, роясь в подобном окаменевшем г. у соседей, можно вспомнить о бесславном и скором конце «профессорского парламента» в Германии. Объединение «железом и кровью» страны при Бисмарке надолго определило приверженность образованного бюргера к Realpolitik, «реальной политике» вместо интеллигентской рыхлости «людей 1848 года». Считая себя над политикой, как Томас Манн в «Размышлениях аполитичного», в действительности мейнстрим немецкой интеллигенции «выбирал сердцем» проправительственный национал-либерализм. И при Веймарской республике «интеллигентскими» оставались партии-наследницы национал-либерализма. Еще до 1933 года многие их члены перетекли в НСДАП и приветствовали во власти недоучившегося гимназиста, который не жаловал ни бюргеров, ни образование, а в застольных разговорах диктовал своему «Эккерману» Генри Пиккеру про «интеллектуальный мир Европы» и «профессорскую науку», что она, значить, «отвращает от инстинкта» жизни, ибо: «карлик-знайка боится силы» ( Ein Zwerg mit nichts als Wissen fürchtet die Kraft ).

«Интеллигентная» польская Вторая республика на этом фоне выглядит, как мы уже знаем, вроде бы благополучно. В Учредительном сейме, созванном в 1919 году аналоге нашей нереализованной «Учредилки», депутаты от интеллигенции составляли почти половину, 42%. Но все же и тут до медового месяца власти и интеллигенции было далеко. Довольно быстро последняя разочаровалась в парламентской демократии, а после военного переворота в мае 1926 года бóльшая часть интеллигенции примкнула к вполне авторитарному и националистическому режиму «санации» Юзефа Пилсудского. Безусловное прилепление к национальному государству и тут дало свои побочные порочные плоды, когда, к примеру, накануне сентябрьской катастрофы в конце 1930‐х годов во вполне академической среде польской интеллигенции развернулась постыдная кампания за введение помимо квот для евреев в университетах так называемого «лавочного гетто» («чистая» титульная нация направо, «нечистые» налево).

В общем: альтернативные формы участия интеллигенции в политической жизни предполагали так или иначе роль небожителей, с отеческой заботой взиравших на земную суету партий и группировок и находивших нужным время от времени вмешиваться со своего Олимпа в дела людские. Будь то одинокие столпы вроде «пророков» национального романтизма в Польше и Толстого с Достоевским в России, либо коллективные инициативы, как «политические профессора» в кайзеровской Германии или «ангажированные» интеллектуалы во Франции. Независимость духовного авторитета, автономность символического капитала знания всякий раз оказывались под вопросом. Ибо, как нас раньше учили в школе, «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Дело не только в материальной зависимости, которую в данном случае имел в виду Ленин, но и в интеллектуальной несостоятельности выведенного из мыслительных конструкций. Раз за разом пророческие предсказания и рецепты спасения не оправдывались. Идеологический диктат оказывался не лучше административного. С крахом идейных систем, в которых интеллигенция обживалась, терпела крах и она сама: так произошло с «философами» Просвещения после радикализации Французской революции, с образованным бюргерством после краха Германской империи в 1918 году и с французскими интеллектуалами при глобальном кризисе левой идеи.

Для истории России трудно не признать, что конфликт интеллигенции с властью стал важным фактором дестабилизации имперского государства и что русский опыт прямого участия во власти интеллигенции после этого даже на общем фоне – едва ли не самый катастрофический. Советская интеллигенция также играла не последнюю роль в разрушении создавшей ее системы в конце 1980‐х – начале 1990‐х годов. Но в сравнительной и долгой перспективе очевидно, что взаимоотношения интеллигенции и государства в принципе не бывают гармоничными, а интеллигенция во власти – эксперимент, обреченный на неудачу. Знание – капитал, который приносит наивысшие дивиденды в оппозиции, как власть непрямая, регулирующая и корректирующая шестеренки политических механизмов. Здесь наш герой вполне мог чувствовать себя пупенмейстером, либеральным Карабасом-Барабасом, определяющим правила игры для «бураттин». Вот тут «общество, опирающееся на рациональность, – как замечал философ Пауль Фейерабенд о науке и ученых Нового времени, – не вполне свободно, оно вынуждено играть в игры интеллектуалов».

Только не заигрывайтесь, господа. Иначе программное «что делать?» может превратиться в растерянное «что же делать?». Как в рассказе Тэффи начала 1920‐х годов у эмигранта и автора, оказавшихся у разбитого корыта в центре Парижа: «Все это, господа, конечно, хорошо. Очень даже все это хорошо. А вот… ке фер? Фер-то ке? Действительно – ке?»

«Интеллигенции» или «интеллектуалов» как таковых в природе не бывает. Это с «массами», хоть и оговариваясь, можно не церемониться и стричь всех под одну гребенку (вы знали, кстати, что и это выражение у нас из немецкого языка?). Скажем, крестьяне «в массе своей» были консервативными и религиозными, или там рабочие в той же «массе» голосовали за большевиков. Квалифицированные слушатели поморщатся, но переварят. С интеллигенцией так не получится. Производители идей и создатели правил не любят, как мы уже знаем, быть «в массе». Рациональные и научные принципы, de omnibus dubitandum Декарта, всосанный с молоком новоевропейской культуры, почти неизбежно переводят любой разговор, особенно на политическую тему, в дискуссию (хештег #споры_до_хрипоты, ныне архивированный). Единство «критически мыслящих личностей» может быть только в самой критике. Поэтому наличие общего врага или общего Другого, вообще полезного для любого единства, тут важно вдвойне. Тогда те, с кем мы имеем дело – кто: