Денис Сдвижков - Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции [litres]

С публичным пространством связаны все инстанции становления интеллигента – от бурсы, гимназии и университета до салона, кружка, редакции. Даже земским врачом или, скажем, учителем в сельской школе какого-нибудь глухого французского департамента он участвует в общественной жизни, читая прессу, участвуя в съездах, будучи корреспондентом каких-нибудь обществ или, наконец, просто наездами в город. Общение, словесный обмен в реальном пространстве необходимы, пока на смену этой культуре не приходит медийный и виртуальный мир.

Публичное пространство для интеллигента начинается со школы. После семейного рая она описывается как по меньшей мере болезненная инициация в мире знаний, если не хождение по мукам. Поскольку в XIX веке нередко это интернат, добавляется разлука с близкими, а домашнее детство противопоставляется одиночеству в чужом враждебном городе. Особого рода детское мученичество польской интеллигенции изображает Стефан Жеромский в автобиографической повести «Сизифов труд» ( Syzyfowe prace , 1897) с описанием реалий тотальной русификации начальной школы в Царстве Польском после Январского восстания 1863–1864 годов, когда даже польский язык должен был преподаваться на русском. Но и в более благополучных случаях стереотипом воспоминаний о школе остается казарменная атмосфера и учителя-тираны. Для Теодора Моммзена, к примеру, его гимназия Christianeum в Гамбурге – «тюрьма» с «рабским трудом на галерах». При пяти-шести часах занятий шесть раз в неделю и лишь четырех неделях летних каникул зубрежка действительно должна была быть жестокой. В России, несмотря на отмену розог и обращение на «вы» в гимназиях после Великих реформ, преподавание с архаической методикой и материалом тоже оставляет чаще дурную память, с отдельными светлыми фигурами «прогрессивных» преподавателей на общем фоне. Новые же негосударственные учебные заведения с модернизированной программой обучения охватывают, несмотря на свой подчеркнутый демократизм, круг интеллектуальной элиты, – вроде школы Карла Мая или знаменитого Тенишевского училища в Петербурге, описанного Мандельштамом и Набоковым.

У учеников, особенно живущих в интернатах или на частных квартирах, уже велика зависимость от той самой среды . Уже тут распространены кружки самообразования с неизбежным политическим подтекстом. В университет будущие интеллигенты идут с заложенным сознанием добиться прежде всего не рационального успеха, а «развить личность». Особая роль у людей, которые, проучившись сами, спустя некоторые время возвращаются в школы, чтобы учить новые поколения. Эта масса рядовых, аудитория для интеллектуальных откровений творческой элиты – самая распространенная сеть интеллигенции. Однако облик слоя определяют не они, а университетская среда.

Исследования по истории образования за прошедшие десятилетия вышли за пределы традиционной истории социальных структур и групп, включив в свои интересы университетскую культуру и пространство. Его традиции прямо наследовали пространству монастырскому, которое могло существовать вне городских стен или внутри города. Первый случай развился в традицию университетских городов, где университетский кампус составляет основную или значительную часть – характерный для германского и англосаксонского мира (термин кампус впервые появился в США в 1774 году и подразумевал, буквально передавая смысл латинского слова, конкретное поле, примыкавшее к главному зданию Принстонского университета, Нассау-Холл). Другой – парижский вариант Латинского квартала в большом городе ( l’ université dans la cité ), который перерастает затем в феномен Левого берега Сены ( Rive Gauche ). Помимо университетской жизни, не только Сорбонны, но и других заведений (центральный кампус парижской «Вышки»), там сконцентрировались издательства, редакции и места неформальных встреч интеллектуалов. Свои аналоги Латинского квартала были в разных местах Европы, от Кёльна с его забавным Kwartier Latäng (искаженное от французского Quartier Latin ) до московского «Латинского квартала» вокруг университета на Моховой и Бронных («Козиха»), части Васильевского острова в Петербурге («нечто вроде Латинского квартала в Париже» – А. И. Герцен) в квартале между Университетской и Николаевской набережными, Стрелкой и Большим проспектом В. О. и даже Поповой горы в Казани, также называвшейся «латинским кварталом».

Ключевую роль в истории интеллигенции имело пересечение между пространством власти и пространством знания и то, кто и как влиял на публичное пространство. Государство в России рассматривало университеты как объект престижа, стилизуя их (Дерпт, Казань, Москва, Горный институт в Санкт-Петербурге и др.) под античные храмы науки. В то же время, как и в парижском прототипе Сорбонны, университетское пространство нередко оказывается обособлено от центра власти: в Москве уже самим фактом основания главного университета страны в вечно фрондирующей нестолице, а с переносом университета в «Занеглименье» (в здание, выстроенное «покоем», как дворянская усадьба) – и на какую-никакую, но дистанцию от Кремля. «Там вдали, за рекой» еще более отвечает ситуации в Петербурге. Здесь университет после долгих мытарств расположился на месте былого центра петровской империи, в покинутом властью главном правительственном здании Двенадцати коллегий на Васильевском острове.

Пространства вообще не бывает, оно привязано к месту и имеет адрес. Материал Петербурга предлагает удобный случай, чтобы, увеличив масштаб до микроисторического, присмотреться на конкретном примере, как в случае интеллигенции работает пространственное измерение. Мы возьмем… коридор. А что? Чем не пространственный символ интеллигенции? Разве его поле – не коммуникация? Разве в его пращурах – не античные стои, портики и базилики, пространство ученых диспутов, демократии, гражданского общества и христианства? Что сможет лучше передать идею движения вперед, общения, ни к чему не обязывающего фланирования ? Разве не в него из строгих классов «высыпали» – в этом случае всегда с этим глаголом – школяры и студенты будущей интеллигенции? Поэтому вот:

Университетский коридор и его продолжение. Здание Петербургского университета, прямо скажем, странное, слепленное из двенадцати первоначально изолированных друг от друга коллегий с отдельными входами, торцом к парадной набережной и лицом к несостоявшемуся петровскому центру города вдоль несуществующего канала. Когда стало ясно, что управление не сможет функционировать по отдельности, к зданию пристроили так называемую коммуникацию – что-то вроде открытого гульбища в русских храмах или клуатров в западных монастырях. «Коммуникация» должна была соединять воедино весь аппарат империи, стать ее главной административной артерией.