Денис Сдвижков - Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции [litres]

С окончательным переездом сюда университета при Николае I «коммуникацию» застеклили, и она превратилась в знаменитый почти 400‐метровый коридор. До сих пор, между прочим, самый длинный университетский коридор в мире. В николаевское время общественное пространство регламентировано, застегнуто на все пуговицы (многочисленны анекдоты про застигнутых императором одетых не по форме бедолаг), а коридор получает степенное название «галереи». С началом оттепели 1860‐х напряженная чинная тишина в рекреациях исчезает. После утверждения по уставу 1863 года автономии университета жизнь в нем стала представляться прообразом, пусть искаженным и карикатурным, свободного общества. А университетские рекреации – едва ли не первое публичное пространство свободы. Права вводились явочным порядком, вроде и незначительные, как разрешение курить в альма-матер – а через несколько лет (1865) следует уже официальное разрешение курить на улицах. Можно не бриться! Отменена студенческая форма! Все это быстро превращает казарменный дух николаевской «галереи» в пеструю толпу. В. В. Вересаев (о 1884 годе): «По коридору движется шумная, разнообразно одетая студенческая толпа (формы тогда еще не было). Сквозь толпу пробираются на свои лекции профессора». Коридор стали называть «наш Невский проспект», в пику «не нашему». Явочным порядком вводятся более серьезные вещи, такие, как свобода собраний: студенты начинают практиковать летучие сходки в коридорах, ибо его не закрыть, как актовый зал. Тут же устраивают обструкцию «реакционным» преподавателям.

Здесь, в коридоре, во время волнений 1890‐х годов поставили отряд околоточных и полицейских, «и мы видели, как Менделеев – Менделеев – плакал, видя такое поругание того, что для него и для нас являлось святыней», вспоминал Б. П. Вейнберг, подразумевая университетскую автономию в судебно-полицейских вопросах. Наконец, первая любовь свободной России А. Ф. Керенский (1899): «Символом нашей новой, свободной и прекрасной жизни стал так называемый „коридор“ – бесконечно длинный и широкий проход, который соединял все шесть университетских корпусов. После лекций мы собирались там толпой вокруг наиболее популярных преподавателей. Иных мы подчеркнуто игнорировали <���…> Едва завидев в „коридоре“ предмет нашего презрения, мы начинали улюлюкать и, войдя вслед за ним в аудиторию, поднимали шум, в котором тонули его слова». «Смешаться с толпой студентов в бесконечном коридоре <���…> для меня было истинным счастьем» (Н. П. Анциферов, начало XX века). Чинные стены между шкафами с книгами заполнили разнообразные объявления, тут же были витрины студенческих объединений и землячеств. В 1914 году «в одном конце коридора собрались академисты и запели „Боже, царя храни“. В другом конце раздалась русская „Марсельеза“ („Интернационал“ еще тогда не пели). Одна демонстрация шла навстречу другой».

Долгое время, еще и в XIX веке, университет по средневековой традиции мыслится как отдельное пространство от города: Петербургский, к примеру, был огорожен, и формально нестудентам туда хода не было (совсем как сейчас, заметим). К концу XIX века эти границы исчезают. Из коридора политическое пространство расползается дальше: «Внезапно в лабораторию ворвалось несколько студентов: „Товарищи, все на сходку!“ Дрожащими от радостного возбуждения руками я сложил препараты и выбежал в бесконечный университетский коридор, быстро заполнившийся студентами. У дверей актового зала – водоворот из студенческих голов» (Н. П. Анциферов, 1909). Затем политическая жизнь перекидывается и на соседнее здание, которое было построено как Jeu de paume – зал для игры в мяч. Перестроенное в аудиторию, оно напоминало парламентский зал и в то же время символически отсылало к своему аналогу в Версале, где в 1789 году состоялась знаменитая клятва депутатов Генеральных штатов, открывшая Французскую революцию. И в петербургском «Жё-де-пом» происходили студенческие совещания и выборы.

На сходках между прочим говорилось: «По обоим берегам Невы противостоят друг другу два здания – университет и Зимний дворец. Между ними должна длиться смертельная борьба». И «длилась». В череде парадных площадей и прошпектов петербургского «левого берега» после декабристского каре интеллигенции делать нечего, и студенты «аппроприируют» небольшую площадь перед Казанским собором. Почему ее? Тут на «настоящем» Невском, как и в университетском коридоре – разномастная толпа. Тут есть место, чтобы собраться перед выходом на площадь: в Казанском соборе, смешавшись с прихожанами. Среди колоннад Воронихина удобно убегать от полиции. Тут в 1876 году накануне Николина дня (именно чтобы раствориться в массе прихожан) состоялась первая в России политическая демонстрация . Народ, правда, еще не распознает своих представителей и азартно помогает полиции отлавливать демонстрантов. Причем бьют за одежду, студенческие пледы (тогда плэды ) и курсистские шапочки.

Слово демонстрация , замечу, с похожей на интеллигенцию родословной: латинизм и/или полонизм, появившийся при Петре I как «представление мнения» («учинил димустрацию в Сенат»). Свое политическое звучание слово приобретает в русском тоже недалеко от интеллигенции . С точностью до года: в судьбоносном 1848‐м, вместо «бунта» и «мятежа». Ибо: «Французы под благовидными словами демонстрация и манифестация , то есть изъявление, разумеют буйные крики мятежной черни» (Михаил Загоскин, «Москва и москвичи», 1848). Понадобились библейские сорок лет, чтобы пройти семьсот метров от Казанской до Дворцовой площади, и к демонстрации и интеллигенции присоединился еще один латинизм или полонизм из петровского лексикона (вроде как авторства барона Петра Шафирова) – революция .

После революции на «нашем Невском проспекте», в университетском коридоре, некоторое время все шло по-прежнему: «Бесконечной длины коридор, полный людьми, встречами, радостями. Называли мы друг друга только что приобретенным словом „коллега“ (какое счастье!) (Да-да, судя по воспоминаниям, так студенты реально обращались друг к другу – кстати, тоже слово от корня lego, – а еще на «вы» и по имени-отчеству! – Д. С. ) Коридор был общим для студентов всех факультетов, этакой нескончаемой вольницей» (И. Грекова, 1920‐е годы). Потом вернулось «блаалепие» николаевских времен, и вольница кончилась. Объявления и столы землячеств изгнали, поставили бюсты и повесили портреты ученых (которые по обстоятельствам иногда убирали, так же, как ретушировали фото репрессированных политиков).