Владимир Мацкевич - Отвечая за себя

Есть ли шанс у Змицера Лукашука выиграть спор с редакторами? Я даже не спрашиваю про спор с Лукашенко — хотя бы с редакторами? Вопрос риторический. В контексте того, что я уже написал, такого шанса у Лукашука нет.

Но можно подумать о другом. Некоторые адепты Зенона Позняка продолжают утверждать, что Лукашенко боится только Зенона. Что Зенон Позняк единственный, кто может противостоять Лукашенко.

Если бы я был в этом так же уверен, как и адепты и фанаты Позняка, я бы знал, что делать, что говорить, какую позицию занять. То есть я и так знаю свою позицию, но я не вижу, чтобы Позняк представлял хоть какую-то угрозу для режима и единоличной власти Лукашенко.

Представляет ли Позняк иной нарратив, нежели Лукашенко, или же всё, что он говорит, вписывается в рамки дискурса?

Да, Позняк представляет иной нарратив, нежели Лукашенко. Он видит мир иначе, описывает его в иных категориях и понятиях, пользуется другим языком. И этот нарратив можно и нужно понимать и описывать. Это потребовало бы специальной работы — много времени и много текста. Это даже отчасти сделано, и не мной даже. Пока ограничусь общим выводом.

Нарратив, или «описание мира», членом которого является Зенон Позняк и который он разворачивает, повествуя о Беларуси, относится к тем самым большим нарративам, о которых постмодернисты 1960-х годов заявили, что их время закончилось.

Национальный нарратив, или национализм эпохи модерна, — это одно из нескольких (включая коммунизм и классический либерализм) «описаний мира», которое утратило свою силу в Европе после Второй мировой войны.

Я уже говорил о том, что постмодернисты поторопились объявить конец больших нарративов, это была большая ошибка постмодернизма или их наивная мечта.

Кончилось время одних больших нарративов, и пришло время других.

Причём старые большие нарративы не исчезли совсем. Они были включены в качестве строительного материала в процесс создания новых больших нарративов. Это как матрёшка. Каждая матрёшка — самостоятельная игрушка. Но эти самостоятельные игрушки можно вставлять одна в одну, и внутри самой большой помешаются несколько меньшего размера.

Национальный, или националистический, нарратив модерна вставлен в постмодернистский нарратив, как в матрёшку. При такой процедуре все смыслы, присутствовавшие в старом большом нарративе, переинтерпретируются и переосмысливаются по-новому.

Возвращаясь к Позняку и Лукашенко. Нарратив Лукашенко включает в себя нарратив Позняка. Поэтому Позняк не конкурент Лукашенко — наоборот, он ему очень нужен.Примерно так же, как Троцкий был нужен Сталину, как Эммануэль Голдстейн был нужен Большому брату в книге Оруэлла. Если бы Позняка не было, Лукашенко пришлось бы его выдумать.

В 2006 году в стране произошло важнейшее историческое событие — оппозиция внутри страны была полностью уничтожена как политическая сила, как общественно значимое явление. От оппозиции осталось только имя, название. Больше никто не мог помешать режиму ни в чём. А режим лишился возможности списывать свои ошибки и поражения на то, что ему кто-то мешает.

Вместе с реальной оппозицией исчезает и образ врага, враг становится всё более призрачным, бесплотным. Ну кто из 10 кандидатов 2010 года мог рассматриваться как серьёзный враг Лукашенко, кто мог представлять для него угрозу? Никто.

Ну, а уж когда их выпускали из тюрем, то всем показывали их бессилие и политическую несостоятельность, несерьёзность.

А враг интересен, важен и полезен только тогда, когда он серьёзен. Поэтому чем меньше может оппозиция в стране, тем большее значение приобретает Позняк в эмиграции. Большее значение не в реальности, а в нарративе, в описании реальности.

Позняк нужен Лукашенко для укрепления его режима. Не настоящий Позняк, конечно, а Позняк из нарратива, из повествования о реальности.

Итак! Что же получается?

А получается два варианта.

― Господствующему в стране большому нарративу может быть противопоставлен такой же большой нарратив. Такой же полный, объёмный, описывающий все стороны и аспекты беларусской реальности. И спикером (главным повествователем) может быть фигура, равная Лукашенко по рейтингу, популярности и «отмороженности».

― Господствующий в стране нарратив может быть снят, то есть включён в больший нарратив, который полностью поменяет смыслы, существующие в сегодняшнем «описании мира».

Впрочем, эти варианты совместимы.

Вот вы говорите — модерн!

А что вы называете этим ничего не значащим словом?

Так называют архитектурный стиль (или шире — стиль в культуре). Его ещё называют югендштиль — то есть новый, или молодой, стиль. Называют и арт-нуво, что то же самое.

Но молодое стареет, всё новое становится старым. Вот этот самый стиль модерн возник как новый в конце XIX — начале ХХ века, пообносился и стал старым стилем уже во время Первой мировой войны. А после войны и вовсе стал старьём.

А вы всё говорите — модерн!

Вот и Павел Терешкович повторяет старую байку про то, что нация — это проект модерна.

И что он имеет в виду?

Вчера у меня возникло подозрение: он считает, что модерн — это нечто существующее или существовавшее в реальности, в исторической реальности.

Но это ошибка. Или наглая ложь.

Никакого модерна никогда не существовало.Или не так: модерном каждый мог называть время, которое непосредственно предшествовало тому, новейшему времени, в котором живёт и осознаёт себя говорящий.

Поэтому каждый, кто произносит слово «модерн», автоматически помещает себя в постмодерн.

Все всегда живут в состоянии постмодерна.

В этом смысле слова «модерн» и «вчера» означают примерно одно и то же. Это прошедшее время. Поскольку сказать «вчера» можно только сегодня. А завтра это уже будет позавчера, а словом «вчера» будет называться совсем другой день — тот, что вчера был сегодня.

Это понимают даже маленькие дети, но профессора культурологии об этом прочно забыли. Ведь они же не дети!

Так вот, не было никакого модерна. Этим словом называется время с середины XVIII века и до того, как в моду вошло слово постмодерн. То есть от забора и до обеда.

И когда повторяют банальную фразу «нация — проект модерна», думают, что этим что-то объясняют. Может, и объясняют, но уж точно ничего не понимают.

А чего не понимают?

Состояние культуры и мышления второй половины XVIII века современники (те, для кого тогда были свои «сегодня» и «вчера») характеризовали как эпоху Просвещения.

Что они имели в виду?

Они думали, что все общественные проблемы можно решить просвещением людей. Или образованием.

Если в предшествующее время (которое для Канта, Гёте, Русо, Дидро, Вольтера и их современников было «вчера») людьми считались аристократы, дворяне, священники, образованная публика, а все остальные никого не волновали, то тогда (для них «сегодня») людьми стали признавать всех без исключения (то есть белых европейцев, но ещё не рабов).