Хедрик Смит - Русские

— Вы здесь работаете? — спросил я. Она покачала головой.

— Отведите собаку вон туда, — приказала она, указывая на небольшой запущенный свободный участок земли метрах в 50 от нас.

— Собаке нравится здесь, и все равно мы через минуту уходим, — попытался я отбиться, надеясь, что она, наконец, уйдет.

— Эта лужайка для людей, — не унималась женщина.

— Но сегодня суббота и здесь никто сейчас не работает, — возразил я, не в состоянии представить себе, почему по лужайке, по которой разрешено ходить людям, нельзя побегать собаке. — Собака никому не мешает.

— Мы украшаем Москву для людей, а не для собак, — заявила она. — Эта лужайка для людей. Для вашей собаки подойдет и тот дворик. — И она уставилась на меня и не ушла до тех пор, пока я не вытащил Эми, нашу маленькую черную дворняжку, из кустов и не увел ее прочь. Признаюсь, одной из причин моего упрямства было возмущение постоянными приставаниями, указаниями, заявлениями, что то-то и то-то запрещается в России. Но сами русские обычно относятся к этому по-другому. Во время остановки на Ленинградском вокзале как-то зимой в полночь я видел, как две проводницы изводили своим ворчанием морского офицера, человека лет за пятьдесят. Он собирался выскочить на платформу в холодную ночь без пальто, чтобы подышать свежим воздухом. Офицер был одет в плотный синий лыжный костюм (излюбленная дорожная одежда русских — и мужчин, и женщин, — так как она служит и верхней одеждой, и пижамой), но обе проводницы безжалостно отчитывали его, как школьника. «Вы простудитесь, товарищ», — предостерегала одна из них. «Запрещается без пальто», — командовала вторая. Бедный, затюканный женщинами офицер колебался, как пятилетний ребенок, топчась у дверей вагона: ему очень хотелось спуститься и пройтись по платформе с другими пассажирами, но он благодушно воспринимал эти приставания доброжелательниц, хотя многие западные люди наверняка отмахнулись бы от них и вышли бы из вагона уже только для того, чтобы продемонстрировать свою независимость. Но русскому это не свойственно. Обычная его реакция — подчиниться назойливому указчику, как подчиняется он власти начальства, системе рангов и привилегий, нормам и правилам, документам, множеству факторов, контролирующих его жизнь. Я помню, как один свободомыслящий писатель сказал мне, что еще в армии научился золотым правилам: «Никогда не противоречь. Всегда отвечай: «слушаюсь», и пусть они беспокоятся, выполняешь ли ты их приказы».

Это очень точно схвачено. Тактика русских — не противиться властям, не пытаться изменить систему, но отступить, потерпеть и поискать лазейку или надеяться, что чье-нибудь упущение поможет им найти какой-нибудь выход. Как говорится в шутливой русской туристской песенке: «Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет». Этой чертой сегодняшний «новый» советский человек не отличается от своих предков, живших при царях. Мне процитировали одно замечание Ивана Новикова, русского писателя XVIII века: «Счастье России — в плохом исполнении плохих законов». По той же причине русские находят сегодня некоторое утешение в мысли, что их беспечная безалаберность, противопоставляемая немецко-тевтонской дисциплине, смягчит жесткость системы. «Слава богу, что мы не немцы, — сказал с чувством Лев Копелев, бородатый русский писатель. — Если бы мы были немцами, это было бы невыносимо».

Чем больше вводится ограничений, тем больше находится лазеек, чтобы обойти эти ограничения, ибо ввод все новых и новых документов и норм усиливает власть чиновника и одновременно развязывает ему руки. В зависимости от личности чиновника, его прихоти, настроения и отношений с теми, с кем он имеет дело, он с одинаковым успехом может и разрешить определенные вещи, и запретить их; как говорят русские: «Закон что дышло, куда повернул, туда и вышло». В основной своей части общественная жизнь устойчива и неизменна. Но где только возможно, и уж наверняка в своем кругу — с родственниками, друзьями, знакомыми и товарищами по работе — русские спокойно прибегают к задабриванию, лести, компромиссам, подкупу и тайным сговорам, чтобы добиться хоть небольшого послабления строгого порядка общественной жизни. А если достичь этого не удается несмотря на все ухищрения, они находят прибежище в личной жизни, которую тщательно оберегают как свой обособленный мир.

Мое первое, наиболее сильное, наиболее устойчивое представление о советском коммунизме — длинная очередь на Красной площади. Люди простаивают часами, чтобы взглянуть на своего, положенного в гроб, святого — Владимира Ильича Ленина. Благодаря многочисленным газетным фотографиям, эти русские, стоящие в стройной очереди в Мавзолей, их покорные деревенские лица, в которых отражается терпение, воспитанное столетиями, и их голоса, приглушенные огромным пространством, кажутся знакомыми даже тем, кто никогда не был в Москве. Но эти фотографии и отдаленно не передают значения и психологического настроя этого паломничества к Ленину — одной из основных ритуальных обязанностей в советской политической жизни.

В одно серое ноябрьское утро я присоединился к паломникам. К этому времени очередь уже протянулась через Красную площадь метров на 90, спускалась по пологому склону за Историческим музеем, поворачивала за угол, через чугунные ворота проходила мимо вечного огня у памятника Неизвестному солдату и тянулась дальше примерно на 90 м, а затем постепенно исчезала, терялась где-то в сквере под стенами и башнями Кремля. Было холодно. Люди, одетые в пальто, стояли, прижав руки к бокам и засунув их в карманы. Когда наша часть очереди достигла усиленного милицейского заграждения у начала подъема, откуда Мавзолей еще не был даже виден, милиционеры и люди в штатском выровняли колонну и построили нас парами. После того, как мы прошли заграждение, женщины должны были сдать сумки (которые возвращают позднее). За исключением одной этой длинной человеческой колонны, на Красной площади совершенно не было людей, как на арене огромного колизея перед началом зрелища. Пустота площади усиливала настроение ожидания, вызывала ощущение порядка и дисциплины.

Я находился среди группы туристов из Восточной Германии, но со мной в паре шла высокая светловолосая русская женщина, с которой мы переговаривались, почтительно понизив голос. Колонна шла по брусчатке мостовой прямо по направлению к собору Василия Блаженного, затем внезапно в середине площади круто повернула на 90 градусов к Мавзолею Ленина. С места поворота бросался в глаза разительный контраст между двумя этими русскими святынями: собором Василия Блаженного с его беспорядочной красотой — разноцветным калейдоскопом витых и чешуйчатых луковичных куполов и шатровых кровель — и Мавзолеем — низким, строгим, без всяких украшений прямоугольным сооружением из красного гранита с его величавой простотой. Это было как бы наглядное проявление двух сторон русской души — экзотической и аскетической. И Сталин почти уничтожил одну из них к тому времени, когда угрожал снести собор Василия Блаженного.