Хедрик Смит - Русские

Рядовой русский воспринимает сеть правил и норм, которой опутана его жизнь, как нечто само собой разумеющееся. Иногда они его раздражают, но в общем кажутся столь же естественными, как солнце и луна. Американцу советская жизнь часто напоминает жизнь в армии, и не только на работе, но даже во время отпуска.

В одно солнечное июньское утро главный врач санатория Яункемери под Ригой, столицей Латвии, рассказывал о режиме отдыха и лечения, рассчитанного на 24 дня. Вся программа и диета были разработаны научно-исследовательским институтом в Москве и применяются по всей стране — явление, поистине ошеломившее меня. Один из отдыхающих, Иван Сафронов, крепкий румяный человек, участник войны, занимающий тепленькое местечко в комиссии народного контроля в Ташкенте, подтвердил, как школьник, что на пляж запрещено ходить без справки от медсестры и что эту справку он должен предъявлять персоналу, дежурящему на пляже. Хотя ему страшно хотелось поплавать в прохладном Балтийском море, он торжественно заверил, что ни разу не выкупался в морской воде с тех пор, как началось его лечение горячими серными и грязевыми ваннами. Этот «отдых», хотя и обошелся Сафронову дешево (64 доллара за 24 дня, так как большую часть стоимости путевки оплатил профсоюз), вряд ли можно было назвать «разгулом» — подъем в 7.30 утра, коллективная утренняя зарядка, завтрак, медицинские процедуры, предписанная прогулка на пляж (все по часам); второй завтрак, свободный час, затем обязательный тихий час в комнате; полдник, коллективные культурные мероприятия или экскурсии; ужин, предписанная вечерняя прогулка, кинофильм или концерт, стакан кефира в 10 часов вечера. («Мы даем его всем, считая его как бы лекарством», — заявил главный врач). В 11 часов вечера свет выключается и двери санатория моментально запирают.

«А что, если кто-нибудь придет поздно, после 11?» — спросил я. Сафронов, главный врач и мой официальный сопровождающий-латыш — все покачали головой. Врач сказал, что никто не возвращается поздно, намекая на то, что последствия известны всем, а чиновник-латыш, чтобы устранить всякие сомнения по этому поводу, рассказал: «Я знаю один случай, когда человек вернулся поздно, и у него были неприятности, — сказал он. — Его отправили домой. Было послано сообщение по месту работы. После этого он больше не может рассчитывать на получение профсоюзной путевки». Я поверил этому рассказу, но, зная русских, думам, что всегда есть немало людей, которые находят способ обойти этот «комендантский час». В летних лагерях для юных пионеров режим так же подробно расписан от утреннего подъема до отхода ко сну, и времени на то, чтобы просто поболтаться, остается очень немного. На лыжной базе в Домбае, на Кавказе, я узнал, что для начинающих была разработана полная двухнедельная программа, построенная таким образом, чтобы первые два дня они проводили вдали от горных трасс — получали снаряжение, узнавали его назначение, учились его надевать и слушали лекции по теории ходьбы на лыжах. Только потом начиналась практика (все курсы строго придерживаются обязательного сочетания теории и практики). Объявления, наклеенные на специальных досках по всему городу, призывают молодежь пройти четырехмесячные курсы, чтобы стать продавцом в булочной, или пятимесячные, чтобы выучиться на кассира, или восьмимесячные, чтобы стать водителем. Время обучения распределяется между теоретическими занятиями и практикой на месте работы. Я так и не смог понять, почему это занимает так много времени. Друзья объяснили мне, что теоретическая часть занятий на многих таких курсах скучная, бессмысленная и часто содержит лекции по марксизму-ленинизму и истории партии.

Русские переносят такую регламентированную жизнь гораздо лучше, чем перенесли бы ее американцы, англичане, французы или итальянцы. Более терпимы они и к вмешательству самозваных назойливых указчиков, которые контролируют общественную жизнь и дают непрошеные советы. Существование этих добровольных «самозваных унтеров», как назвал Чехов дореволюционных предшественников нынешнего их племени, и обеспечивает в числе прочих факторов особую чистоту на улицах и в метро. Многие люди, особенно средних лет и пожилые, всегда начеку, они в любой момент готовы выступить против «антиобщественного поведения». Я помню, как во время органного концерта в латышском соборе официально назначенные дежурные выговаривали нарушителям тишины так шумно и противно, что это гораздо больше мешало слушать музыку, чем отдельные шепотки в публике. В другой раз мои русские друзья собирались на званый обед. Жена в клетчатой макси-юбке, с распущенными длинными волосами просила мужа взять такси.

— Я не выношу реакции этих людей в автобусах, — сказала она.

А какое им дело? — спросил я. — Вы выглядите прелестно.

— Вы не понимаете, — ответила она с досадой, — им не нравится этот стиль, и они всю дорогу вас критикуют.

Эта манера вмешиваться не в свое дело имеет иногда и привлекательную сторону, когда проявляется в виде дружеской заботы о ближнем. Так, много раз подходили к нам посторонние женщины и советовали получше закутывать детей от холода. Пожилые мужчины, а однажды даже милиционер, любезно советовал мне надеть шляпу. Другие доброжелатели со всей серьезностью предупреждали, что нельзя сидеть на холодном камне — наверняка схватишь простуду или воспаление легких, и лучше бы нам встать с цементных ступенек. Одна моя знакомая американка, едва дотронувшись до своего подбородка, немедленно получила по руке от какой-то русской женщины, которая строго объяснила ей, что это — верный способ нажить прыщи на лице. Правда, было гораздо менее приятно, когда некоторые бабушки возмущались недисциплинированностью наших детей, бегающих по дорожкам парка (а где же еще?), или тем, что другие американские дети, которых мы знали, недостаточно опрятно одеты, чтобы быть на людях.

Как-то в субботу утром, когда я прогуливал на поводке нашу собаку возле Министерства юстиции Российской Федерации, простого вида женщина в грязно-коричневом пальто, спешащая домой с покупками, строго обратилась ко мне: «В этом дворе запрещается бегать собакам», — объявила она. В сущности, собака бегала не по двору, а в кустах у ограды, и я не обратил внимания на это «указание». «Это запрещается, — настаивала она. — Уберите отсюда свою собаку». «Откуда вы знаете, что это запрещается? — спросил я, — Ведь никакого объявления нет». Это и в самом деле было удивительно, потому что ландшафты советских городов пестрят запретительными объявлениями, сообщающими людям, куда им нельзя входить, где им нельзя курить, есть, находиться.

— Это запрещается, — упорствовала она. — Здесь государственное учреждение.