Хедрик Смит - Русские

Подобные вещи происходят, разумеется, и в других странах. У американцев, как и у других, тоже имеется свое представление о том, кто где находится на тотемном столбе, и они тоже умеют подольститься к начальству. Но это никогда не проявляется так явно, как в советском обществе, пронизанном иерархическим духом. «У нас — придворное общество, поэтому люди и ведут себя, как придворные», — признался мне редактор одного из советских журналов. Среди простых людей, работающих бок о бок на заводах или в колхозах, я наблюдал хоть какое-то чувство равенства. Мне рассказывали, что во время Второй мировой войны чувство национальной солидарности притупило обычное ощущение кастовости. Но сегодня русская жизнь отмечена четким разграничением положения — одни наверху, другие внизу, одни господствуют, другие подчиняются. Некоторые опытные западные дипломаты, а также мои знакомые русские убежденно доказывали мне, что отношения такого рода окрашивают и определенным образом усложняют как торговые, так и политические переговоры Советского Союза с Западом. Компромисс, рассуждали они, это — англо-саксонская концепция, которая предполагает хоть какое-то равенство. Идея компромисса не возникает инстинктивно у советских официальных лиц, потому что для русских инстинктивным является всегда один вопрос: кто сильнее и кто слабее (такой подход делает разрядку крайне ненадежной). Поэтому естественно, что любые отношения становятся испытанием силы. Как-то, во время официального завтрака, я был очень удивлен, услышав, как шведский дипломат, отметив эту характерную русскую черту, выразил горькое разочарование пренебрежительным отношением Москвы к Швеции и другим малым странам: «Русские уважают силу, — резко сказал этот раздосадованный молодой скандинав. — Они ведут себя почтительно с американцами, потому что вы сильны, потому что за вашими словами что-то стоит. Но с нами они обращаются по-другому. Мы — не могущественная держава. Швеция — лишь «малая страна».

В русском обществе маленький человек , как назвал его Гоголь, чувствует себя столь же беспомощно перед государственным аппаратом, как во времена Гоголя, с той лишь разницей, что советский человек с самого начала закалил себя и приучился не замечать слишком многого. Из впечатляющего потока литературы о чистках, исправительно-трудовых лагерях и тайной советской полиции на Западе создалось преувеличенное представление о степени вмешательства КГБ в повседневную жизнь рядовых русских. Верно, что, несмотря на ослабление террора со времен Сталина, тайная полиция все еще преследует наиболее строптивых. Одного ее присутствия достаточно, чтобы держать в руках огромное большинство людей. Во всех советских учреждениях имеется «первый отдел» — служба безопасности которая зорко следит за политической благонадежностью и «сознательностью» каждого работника, а также имеет полное пожизненное досье на каждого. Всегда, когда человек переходит на другую работу, получает повышение по службе, собирается поехать за границу или предпринимает что-либо, выходящее за рамки повседневной жизни, он должен получить характеристику , в которой дается не только оценка исполнения им служебных обязанностей и отзывы его начальников, но и указываются «общественные качества» человека, а также его благонадежность с точки зрения партийной организации и КГБ. О цензуре переписки, подслушивании телефонных разговоров, регистрации пишущих машинок и копировальных машин известно так много, что нет необходимости еще раз об этом говорить, хотя все указанные меры контроля определяют общую атмосферу жизни советских граждан; и тем не менее не это является самым тяжелым бременем, давящим маленького человека. Скрытое ежедневное разрушение личности вызвано в большей степени мелкими тиранами — косными мелкими бюрократами и их самозваными помощниками. Используя многочисленные правила и документы, они изводят, унижают и травят рядового обывателя.

Я бы предположил, что при всех этих трудностях, отягчающих жизнь рядовых русских, они должны бы были инстинктивно держаться вместе, чтобы облегчить жизненные невзгоды. В пределах своего узкого круга люди так и поступают. Однако в целом советское общество кишит мини-диктаторами, причиняющими неприятности и страдания остальным своим согражданам, зачастую, по-видимому, лишь для того, чтобы отыграться на них за трудности и разочарования, перенесенные ими самими. «Крестьянин приучается страдать, а следовательно, и одобряет страдание, — писал Морис Бэринг, английский журналист, незадолго до революции. — Он приучается стоически переносить страдания, а, следовательно, и бесчувственно причинять их другим при случае». Я слышал, что русские описывали это явление в более поздние годы, как массовое сведение личных счетов.

«Огородите где-нибудь небольшой участок земли и поставьте русского стеречь вход, — грустно сказал мне один ученый, — и он использует всю свою жалкую власть, чтобы затруднить жизнь другим». Практически все так или иначе работают на государственной службе, и, по крайней мере, на работе принимают психологию правительственных чиновников, которая обычно означает мелочное и узколобое соблюдение формальностей и тупое упрямство в решимости не отступать ни на дюйм от принятых норм из страха, что любая инициатива будет впоследствии наказана. В результате, дивизии седовласых пенсионеров охраняют двери ресторанов, бригады надменных матрон в мохеровых шапках стоят на вахте, как дежурные офицеры, на каждом этаже всех гостиниц страны, а полки женщин помоложе несут охрану у дверей аэропортов, вокзалов, или универмагов с готовностью вратарей, упрямством терьеров, мрачностью бульдогов и беззаветностью французских войск под Верденом, которые поклялись: «Они не пройдут». В «Известиях», органе Верховного Совета СССР, однажды было отмечено, до какого абсурда может довести эта слепая приверженность правилам. В газете рассказывалось, как один бедняга после окончания рабочего дня, в пятницу, при выходе из помещения обнаружил, что забыл свой портфель, но вахтер не позволил ему вернуться, так как человек этот был временным работником в данном учреждении. Это было накануне выходных дней, а людям, работающим временно, вход в помещение в эти дни запрещен. Служащий отчаянно молил пропустить его, так как в портфеле были все его вещи, в том числе и ключ от номера в гостинице, а он не помнил даже номера комнаты. Вахтер был неумолим. В конце концов, в проходной появился кто-то, имевший постоянный пропуск, и его попросили принести портфель.

Одно из самых удивительных моих столкновений с проявлением подобной непреклонности произошло в день подписания советско-американского соглашения об исследованиях окружающей среды. Мы с Мюрреем Фромсоном из Си-Би-Эс и Мюрреем Сигером из «Лос-Анджелес таймс» отправились на пресс-конференцию в Дом Союзов. Этот дом, расположенный около Большого театра, представляет собой большое, дореволюционной постройки, красивое здание с колоннами, используемое в торжественных случаях. Это было в конце сентября; день был ветреный, и все мы стремились поскорее оказаться в помещении. Неизбежная матрона в неизбежной синей форме, стоящая у двери, попросила, как принято, наши документы. Мы предъявили советские журналистские удостоверения, и она готова была пропустить нас в гардероб, как вдруг заметила у Фромсона кассетный магнитофон. «Не положено проносить магнитофоны через этот вход, — сообщила Фромсону леди в синем. — Вы должны повернуть за угол и войти в другой подъезд», — указала она ему на выход. В следующем подъезде нас встретили уже две женщины в синей форме, и я был почти готов к тому, что они конфискуют магнитофон. Но когда мы вошли, они не только не обратили внимания на эту предательскую машинку, но даже не потрудились поинтересоваться нашими документами. Здесь, очевидно, ожидали появления американцев и ослабили обычную бдительность по случаю советско-американского сотрудничества. Пройдя десять шагов через этот второй вход, мы оказались на площадке лестницы, ведущей в вестибюль первого подъезда и в тот же гардероб, куда нас только что не пропустили. Мы спустились по нескольким ступенькам в гардероб сдать пальто и кивнули дежурной, с которой пару минут назад произошел магнитофонный инцидент. Она угрюмо посмотрела на нас, но ничего не сказала.