Хедрик Смит - Русские

Другая стюардесса заявила, что у него билет негодный; это явно было мало вероятно, так как на борт первого самолета молодого человека пропустили беспрепятственно. «Это ваша вина, а не его, — заявил человек в куртке. — Если его билет негодный, тогда и мой тоже. Мы все приехали вместе. В нашей группе семь человек, и он покупал билет вместе с нами». «Экипаж ничего не может для вас сделать, — сказала стюардесса. — Займите свои места, чтобы мы могли взлететь».

Протест молодых людей был очень мягким и обоснованным, однако сам факт возражения представителям власти встревожил нескольких женщин, сидевших возле нас. И вместо того, чтобы обвинить Аэрофлот, они стали обвинять компанию друзей: «Легкомысленные молодые люди, безответственные! — проворчала женщина в голубой мохеровой шапке. — Они проспорят несколько часов и ничего из этого не выйдет». «И чего устраивают шум из-за пустяков? — согласилась с ней простая деревенская женщина, вступая в этот спор поколений и классов, просителей и бюрократов. — Они ведь всех нас задерживают». Между тем двое самых молодых, к которым присоединились еще четверо, просили вызвать командира экипажа.

— Командир ничего не сможет для вас сделать, — настаивала стюардесса. — Садитесь! — приказала она намеренно оскорбительно, словно обращалась к собаке.

— Что, вы — дети? — раздался мужской голос. — Зря вы поднимаете шум.

— Багаж нашего друга на борту вместе с нашим, — сказал один молодой человек. — У него не хватит денег на другой билет, если этот негодный, как вы говорите. А когда будет следующий самолет?

Стюардесса не затруднила себя ответом, а один пожилой пассажир предложил: «Надо позвать милицию». И, действительно, к самолету на небольшом автокаре приближались по бетонированной площадке два милицейских офицера в серой форме. Они стали подниматься по трапу, намереваясь силой увести злополучного лыжника. При виде милиции его товарищи в самолете стали рассаживаться. Когда они проходили к своим местам, женщина средних лет обругала их. Друзья отступились, все, кроме высокого блондина в куртке, который продолжал настаивать: «Ладно, позвольте мне, по крайней мере, выйти на минуту из самолета и оставить моему другу немного денег». Это ему разрешили, но о том, когда же этот неудачник попадет в Москву, и речи не было. Как ответили нам в аэропорту, где мы просидели ночь в ожидании самолета, билеты на все рейсы на ближайшие пять дней полностью распроданы.

Советские интеллигенты могут до утра рассказывать истории о пассивной покорности своих сограждан перед лицом власти. Специалист по кибернетике вспомнил, что в 1953 г., когда Сталин был смертельно болен, книга «Клиническая медицина» вышла в свет с большой редакционной статьей под заглавием «Убийцы в белых халатах» о так называемом «заговоре врачей» против Сталина, что было прелюдией к новой чистке. Но диктатор умер, ситуация изменилась, врачей оправдали и пришлось спешно выпустить новое издание с другой редакционной статьей. Подписчиков попросили вернуть первый вариант, который больше не соответствовал линии партии, и многие так и сделали, торопясь скорее подчиниться указаниям, чтобы не подвергнуться опасности в связи с хранением дома «неправильного» варианта книги. Точно так же третье издание Большой советской энциклопедии вышло с длинной статьей о Лаврентии Берии, начальнике КГБ в сталинские времена, впоследствии казненном в результате внутрипартийной борьбы. В отчаянной попытке стереть память о Берии редакторы Энциклопедии срочно выпустили статью о Беринговом проливе. Подписчики получили ее по почте с предписанием наклеить ее прямо на статью о Берии. И как сказал мой друг, и на этот раз очень многие подчинились. Сегодня атмосфера в стране гораздо менее гнетущая, чем при Сталине. В частном кругу, среди надежных друзей, русские направляют стрелы своего остроумия и свои проклятья против вождей, но я видел, как многие перед этим закрывают двери в кухню и задергивают занавески, если и не из страха, то по привычке. Кроме того, они знают, что публичные нападки на любого политического деятеля опасны, а «публичные» — это значит не только в общественном месте, но и просто в присутствии «не тех» людей. Осторожность настолько укоренилась в русских, что одна москвичка средних лет не поверила американскому корреспонденту, сказавшему ей, что американцы могут публично критиковать своего президента (это было в начале Уотергейтского дела). Молодежь, более искушенная, высмеивая такую позицию среднего поколения, любит рассказывать анекдот об американском туристе, который хвалится русскому: «У нас свобода слова: я могу выйти на улицу и критиковать Никсона, как мне вздумается». На что русский отвечает: «У нас тоже свобода слова. Я тоже могу выйти на улицу и критиковать Никсона, как мне вздумается».

Однако даже и это не совсем точно, как убедился в 1972 г. на собственном опыте английский студент университета Ростова-на-Дону, куда он приехал учиться в соответствии с программой по обмену студентами. Англичанин и четыре его товарища, споря с советскими студентами о демократии и диктатуре, сослались на то, что в России всюду развешаны портреты Ленина. Один из русских отпарировал, что это ничем не отличается от обыкновения англичан везде выставлять портреты королевы. Чтобы продемонстрировать разницу наиболее сильным образом, один из англичан снял со стены в своей комнате портрет королевы и разорвал его в присутствии русских. Сведения об этом акте непочтительности дошли до университетского начальства, которое серьезно встревожилось. Англичан вызвали и предупредили, что если что-нибудь подобное повторится в будущем, все пятеро будут исключены.

Я не хотел бы, чтобы у читателя сложилось впечатление, что русские абсолютно послушны. Я видел, как водители спорят, хотя и не слишком ожесточенно, с милиционерами-регулировщиками, слышал, как люди ругают продавцов или мелких чиновников; мне рассказывали о рабочих, вступающих в спор с начальниками. Некоторые посылают письма с жалобами в редакции советских газет и ходят жаловаться на мелкие обиды к секретарям парторганизаций. Однако большинство избегает столкновений с властями. «Если человек столкнулся с кем-нибудь или возник какой-нибудь инцидент, он готов постоять за себя, — сказала мне молодая интеллигентная женщина. — Но если он узнает, что тот, с кем произошло столкновение, какой-нибудь «чин», скажем, из райкома партии, человек тут же тушуется, начинает вилять, всячески стараясь избежать неприятностей. Сама я стараюсь не жаловаться. Если вы слишком много говорите, вам могут помешать в продвижении по службе и вообще причинить массу неприятностей. Раздражать бюрократов — ошибка». Это глубоко укоренившееся ощущение беспомощности, обусловленное могуществом карающих инстанций, и бесцеремонное вторжение официальных лиц в частную жизнь — нечто, почти совершенно чуждое среднему американцу и понятное, возможно, лишь неграм и американским беднякам. Что касается советских людей, то это ощущение свойственно почти каждому. Я припоминаю, какой инстинктивный страх перед чиновниками испытывал один известный ученый-еврей, который обратился за разрешением на выезд в Израиль и, таким образом, порвал с советской системой. Он написал очень мягкое открытое письмо тогдашнему государственному секретарю США Уильяму Роджерсу с критикой американской политики тихой дипломатии в отношении эмиграции. Он спросил меня, стоит ли публиковать это письмо.