Хедрик Смит - Русские

Однако вы видите здесь не только дисциплину, но и непроходимую пропасть между вождями и массами: между «Ними» наверху и «Нами» внизу. Мои русские друзья, говоря о вождях, обыкновенно называли их обезличенно «они» или « власти» . Рядовые русские избегают называть вслух сокращение, которым обозначают советскую тайную полицию (или ходить по той стороне улицы, где находится ее управление), но часто вместо того, чтобы назвать фамилию Брежнева, быстро проводят пальцем по брови, намекая на общеизвестную характерную черту его внешности. Такое поведение вызывает в памяти ту типично русскую позицию, которая обыгрывается в «Скрипаче на крыше», когда раввин на вопрос, есть ли у него благословение для царя, отвечает: «Конечно есть: да благословит его Бог и да хранит он царя подальше от нас». Маленький человек в России инстинктивно держится подальше от тех, кто наверху. И это не так уж сложно: вожди вовсе не стремятся к тому, чтобы народ знал об их делах. Почти ничего не сообщается об их частной жизни или об их семьях. Рядовые граждане видят своих вождей лишь изредка по телевизору в дни свершения различных государственных обрядов, а затем эти люди исчезают из поля зрения простого человека. Жизнь вождей скрыта от посторонних глаз. Они, по-видимому, высоко ценят анонимность как важный фактор непостижимости и неоспоримости власти, будто бы какой-нибудь русский Макиавелли в свое время предостерег, что вожди, частная жизнь которых станет слишком известна всем, не смогут больше внушать благоговейный страх, а станут уязвимыми обыкновенными людьми. В трагедии Пушкина «Борис Годунов», например, царь советует сыну не быть на виду у народа, а наоборот, поддерживать ореол недоступности, если он хочет крепко держать власть в руках и править успешно.

Для обычного среднего человека политика и власть вождей подобны стихиям. Ни один простой смертный — рабочий, колхозник, интеллигент, рядовой член партии — и не помышляет о том, чтобы как-то на них повлиять. Они воспринимаются как нечто, существующее независимо от простых людей, как факт непреложный и неоспоримый. Государственная политика подобна погоде: она ниспосылается свыше, и рядовые русские приспосабливаются к ней со стоическим фатализмом. Они отлично приноравливаются к создавшемуся положению, наслаждаясь политическим затишьем и находя убежище, когда политический климат становится более суровым. Право, не слишком удивительно, что многие русские аполитичны!

«У нас просто нет никакого отождествления человека с его руководителями, с правительством», — сказала мне за чаем с гренками одна интересная, но озлобленная женщина-лингвист из известной семьи. — У нас отдельный гражданин не отождествляет себя со своим правительством, как вы это делаете в Америке, считая, что правительство как-то ответственно перед вами. У нас оно само по себе, подобно ветру, стене, небу. Это что-то постоянное, неизменное, поэтому отдельный человек молчаливо соглашается с таким положением и даже не мечтает изменить его; исключение составляют очень, очень немногие. В Америке люди стыдятся некоторых действий своего правительства, например, участия во Вьетнамской войне. Здесь люди не испытывают чувства стыда за правительство. Я не стыжусь того, что мое правительство делает в Чехословакии или еще где-нибудь. Я огорчена за наше общество, да и за другие, но за действия правительства стыда я не чувствую никакого, потому что оно полностью отделено от меня. У меня нет никакой связи с ним».

Политическая уверенность и настойчивость в осуществлении своих прав, которые составляют непременное условие демократии, не являются особенностью русского общества. Она свойственна лишь власть имущим и крохотной горстке диссидентов. Один из них, Андрей Амальрик, молодой историк, точно определил основное различие между авторитарным и демократическим образом мышления в своей книге «Доживет ли Советский Союз до 1984 г.?», опубликованной на Западе, за что и был приговорен к трем годам заключения в сибирских лагерях. «В силу исторической традиции или по какой-либо иной причине идея самоуправления, равенства перед законом, свободы личности и связанной с ними ответственности почти совершенно непостижима для русских, — писал он. — Даже в идее прагматической свободы русский склонен видеть не столько возможность обеспечить хорошую жизнь для себя, сколько опасность, что какой-нибудь умник преуспеет за его счет. Для большинства людей само слово «Свобода» является синонимом беспорядка или возможности безнаказанно заниматься какой-нибудь антиобщественной или опасной деятельностью. Что касается уважения прав личности как таковой — эта идея вызывает лишь изумление. Можно уважать силу, власть, даже интеллект или образование, но чтобы личность человека представляла какую-либо ценность — такое предположение совершенно абсурдно для общественного мнения».

Русские говорят, что сейчас они менее покорны властям, чем в сталинские времена. Я уверен, что это так. И все же американцев, видевших демонстрации и протесты против войны, попытки нарушить американские установления и смещение президента, по-прежнему удивляет покорность русских в общественной жизни. Я помню, как американские туристы возмущались советскими милиционерами, которые повелительно свистели пешеходам на Красной площади, заставляя их идти только по полосатым пешеходным дорожкам даже в тех местах, где не бывает никакого транспорта и нет никакой видимой причины для того, чтобы заставлять людей идти строго по переходу. Но русские просто повиновались. Во время пасхальной службы в церкви небольшого городка я видел, как многие молодые люди, несмотря на сильнейшее искушение посмотреть красивые религиозные обряды, все же не делали даже попытки (за редкими исключениями) войти в церковь из-за милиционера, стоящего у входа.

Однажды весной, когда самолет Аэрофлота приземлился в Ташкенте, стюардесса-узбечка с миндалевидными глазами объявила: «Пожалуйста, можно выходить». Люди стали подниматься и собирать свои вещи, но стюардесса их остановила. «Нет, садитесь, товарищи, — холодно скомандовала она советским пассажирам. — Я обращалась к нашим гостям», — сказала она, имея в виду полдюжины иностранных корреспондентов и их советских сопровождающих. Все русские молча покорились этому оскорбительному приказу, сели и, вытянув шеи, стали смотреть, как мы выходим первыми. Подобные сцены я видел много раз, в разной обстановке и всегда поражался тому, что ни один человек не отказывался подчиниться подобным приказам. Тем не менее мне же довелось быть и свидетелем решительного протеста против бюрократической несправедливости со стороны группы молодых людей (как обычно, менее запуганных, чем их старшие сограждане) явно из образованных и, вероятно, имеющих большие связи семей, привыкших к лучшему обращению. Как и мы, они приехали с одного из небольших советских лыжных курортов на Кавказе и возвращались из Минеральных вод в Москву. Вечером, поднявшись на борт самолета, который должен был вылететь по расписанию, пассажиры узнали, что из-за неустранимой неполадки рейс отменяется, и все мы были вынуждены провести 17 часов в аэропорту, дожидаясь другого самолета. К несчастью, в этом новом самолете мест было меньше. И когда посадка закончилась, молодые лыжники вдруг обнаружили, что одного их товарища не впускают в самолет. Красивый блондин лет тридцати с вьющимися волосами, в голубой куртке, и хорошо одетый брюнет подошли к стюардессе, чтобы попытаться уговорить ее пропустить их друга в самолет. «Товарищи, мест нет, — сказала им круглолицая стюардесса. — Он не зарегистрирован в списке пассажиров».