Хедрик Смит - Русские

«И я вдруг понял так ясно, как никогда ранее, что у нынешнего молодого поколения действительно нет никаких источников, из которых они могли бы узнать трагическую правду о том времени, потому что в книгах или учебниках об этом не пишут. Даже публикуя статьи о героях нашей революции, которые погибли во время сталинских репрессий, газеты хранят молчание о причинах их смерти. В предисловии к только что выпущенному однотомнику Осипа Мандельштама нет ни одного упоминания о том, что он был замучен в лагере. Правда заменена молчанием, а молчание — это фактически ложь.»

Было бы неверным представление о том, что сталинский террор повсеместно забыт или что Сталина повсеместно почитают. Не только такие, как Евтушенко, или жертвы чисток и их семьи (а их многие тысячи) отказываются поддерживать тосты за Сталина. Есть и другие. Один журналист рассказал мне о своих друзьях-либералах, занимающих определенное положение в партии, которые втайне боятся неосталинистов и оказывают им сопротивление, так как опасаются, что не переживут нового периода чисток. Я знаю также об офицерах, осуждавших в частных разговорах уничтожение Сталиным высшего командного состава армии во время чисток, о директоре завода, проклинающем Сталина за то, что он не сумел предвидеть нападение Гитлера в 1941 г. и отказался от американской помощи по плану Маршалла после войны. И все же по сравнению с непрестанным высмеиванием Хрущева эта критика Сталина представляется незначительной. Для упомянутого водителя такси Хрущев был сумасбродным болтуном. В прессе регулярно подчеркивается пренебрежение к Хрущеву настойчивой демонстрацией правильности политики партии после его падения или неловким молчанием о нем после его смерти. Хрущева поносили отчасти потому, что его преемники сочли, что он будет хорошим козлом отпущения, мишенью, на которую можно направить всеобщее недовольство. Но мне казалось, что более серьезной причиной стремления нынешних лидеров принизить Хрущева было разоблачение им Сталина, которое поставило под сомнение непогрешимость партии. Хрущев вызвал неуверенность в необходимости подвигов и самопожертвования миллионов людей, совершавших эти подвиги и приносивших эти жертвы во имя сталинского дела и с именем Сталина на устах; Хрущев показал своим соотечественникам, что многие из них — либо глупцы, либо преступники из-за молчаливого низкопоклонства перед Сталиным.

Сегодня те, которые тоскуют по добрым старым временам, если не говорить о чистках (а это как раз то, чего хочет большинство русских), больше всего горюют по сталинскому стилю руководства. Время притупило память о страшной злобности Сталина, о его параноидной подозрительности, о его тираническом самодурстве. Как вождь, который выковал современное государство, закалил народ во время войны и привел его к победе, а затем заставил остальной мир трепетать перед советской мощью, Сталин олицетворяет власть. Знаменательно, что когда советские официальные деятели или гиды говорят о времени, ставшем рубежом между царизмом и коммунизмом, они не говорят о советской конституции, как сделали бы американцы, или об установлении Четвертой или Пятой республики, как сделали бы французы. Они говорят об «установлении советской власти». Это не просто вопрос словоупотребления или неточного перевода. Это — ключ к пониманию политического мышления русских. Для них вся суть в том, что одна форма власти сменилась другой. В этой основной формуле русской истории такие слова, как «конституция» и «республика», не фигурируют. Многие русские используют слово «власть», когда вспоминают о Сталине, потому, что им импонирует лидер, обладающий сильной властью. Наибольшим достоинством Сталина, русские считают то, что он был крепким хозяином. Он сплотил народ благодаря своей крепкой хватке, и русским нравилось чувствовать себя в сильных руках. В представлении многих людей среднего возраста и пожилых о том, как следует управлять Россией, образ Сталина занимает настолько существенное место, что даже сейчас они вспоминают, в какую панику повергла их его смерть. «Мы буквально не знали, что станет со страной, как мы сможем выжить без Сталина», — сказал в разговоре со мной один интеллигент.

Такое отношение русских к власти характерно не только для руководителей, стоящих во главе государственного аппарата. На заводах, стройках, в колхозах и совхозах я слышал, как рабочие, инженеры-строители или колхозники с гордостью говорили о своем местном начальнике как о «сильном хозяине», потрясая рукой, сжатой в кулак, чтобы наглядно показать энергичную хватку начальства. Им нравится ощущение, что над ними есть крепкая власть. Мне вспоминаются сетования одного специалиста по поводу неизбежного, как он считал, спада в осуществлении советской программы освоения космоса после смерти ее руководителя Сергея Королева в 1966 г. «После этого, — сказал он, — мы не могли соперничать с американцами, начался беспорядок, неразбериха. Слишком много «начальников» и ни одного хозяина. Без крупного руководителя невозможно ничего добиться». После того, как на Парижской авиационной выставке в 1973 г. разбился советский сверхзвуковой транспортный самолет ТУ-144, один инженер высказал следующие соображения: «Если бы был хороший сильный руководитель, он позаботился бы о том, чтобы все было сделано как следует, и чтобы не было подобных ошибок». Меня особенно поразило, что такие надежды на сильного руководителя возлагал молодой технически грамотный интеллигент, чье образование должно было бы научить его правильно оценивать роль коллектива, управления и координации сложной современной технологии в успешном выполнении такого проекта. Но и ученые говорили мне, что институты или целые области научных исследований страдают из-за отсутствия одного главного руководителя. Поражение советской сборной по хоккею, нанесенное ей Чехословакией со счетом 7:2 во время всемирного хоккейного чемпионата в апреле 1974 г., один советский болельщик тоже объяснил тем, что у команды нет сильного руководителя, и обвинял в поражении слабовольного тренера. «Тарасов был диктатором, — сказал он, вспоминая прежнего тренера, — он был груб, но заставлял команду тренироваться и тренироваться. При нем они играли лучше. С русским человеком надо быть твердым, очень твердым».

Блестящий писатель XIX века Михаил Салтыков-Щедрин высмеял это почитание русскими сильных правителей в своей сатире «История одного города». Один из моих русских друзей напомнил мне эпизод из этого произведения, когда герои, попавшие в руки врагов, выкрикивают: «Ежели нас теперича всех в кучу сложить и с четырех концов запалить… нам терпеть можно! Потому мы знаем, что у нас есть начальники!» В этом существенная разница между русскими и американцами, склонными искать общие черты в национальном характере своих народов. Может быть, их общей чертой является открытость характера, но своим отношением к власти, к авторитетам русские и американцы резко различаются, и это обусловлено не только идеологией советского коммунизма. Врожденное недоверие к властям является американской традицией. Мы как народ в целом настороженно относимся ко всякому величию, если ему сопутствует неограниченная власть — большому правительству, большому бизнесу, большим профсоюзам, ко всему большому. Некоторые из нас приветствуют сильное руководство, но нам нужны и законы, направленные на обуздание монополий, ограничение политической власти и ее разделение между имеющимися политическими институтами. Мы хотим, чтобы президента, замешанного в таком деле, как Уотергейтское, можно было отстранить от власти за превышение своих полномочий. У русских — не то. Величие и власть вызывают у них почти неограниченное поклонение. Размер внушает благоговение: огромный Кремль, огромные пушки и колокола — при царях; огромные плотины, ракеты, ускорители ядерных частиц — при коммунистах. Марксизм-ленинизм разработал логическое обоснование необходимости крупного производства и сосредоточения власти в руках партийных лидеров и центральных плановых организаций. Но шесть столетий авторитарного правления, начиная с Ивана III и Ивана Грозного, сделали русских монархистами до мозга костей задолго до появления на исторической арене Ленина и Сталина. У русского народа не было никакой традиции общего права с его Habeas corpus, ни исторически установившихся традиций открытых политических дискуссий, ни институтов, обеспечивающих рассредоточение власти и защиту личности от государства.