Хедрик Смит - Русские

Публика в зале — несколько сот человек — находилась в состоянии возбужденного ожидания. Люди толпились в проходах или старались перехватить друг у друга место. На несколько рядов впереди нас мы увидели Майю Плисецкую, прима-балерину Большого театра, и ее мужа — Родиона Щедрина. Около них находился Аркадий Райкин, известный эстрадный актер, и Виктор Суходрев, импозантный человек с вьющимися волосами, личный переводчик Брежнева во время встреч на высшем уровне. Однако в основном аудитория состояла из молодежи — детей советской элиты (с умеренно модными прическами и лохматых), привлеченных сюда особым событием культурной жизни России — очень редким вечером поэзии, на котором один из ведущих либеральных поэтов, Андрей Вознесенский, должен был читать собственные произведения. Вечер начался, как принято, — патриотическим вступлением: исполнялась новая патриотическая оратория на слова Андрея Вознесенского, посвященная России. И хотя хор советского радио и телевидения, состоящий из 80 певцов, исполнил ораторию очень хорошо, реакция аудитории была прохладной. Это было не то, ради чего люди пришли сюда. Затем около полудюжины актеров и актрис постепенно перешли к чтению стихов и исполнению песен на слова Вознесенского. Это были в основном эксцентричные, но не вызывающие споров произведения Вознесенского; аудитория реагировала одобрительно вежливо; атмосфера ожидания становилась все более напряженной. И вдруг словно внезапный прыжок и баланс на канате: один из актеров прочел поэму, посвященную Всеволоду Мейерхольду — режиссеру авангардистского театра, погибшему в одном из сталинских лагерей в 1940 г. Не упоминая о Сталине и сталинских чистках непосредственно, Вознесенский в этих стихах напоминал об одинокой смерти Мейерхольда где-то на архипелаге ГУЛАГ:

Этот неожиданный сплав искусства и политики и возрождение поэтом запретной темы взбудоражили аудиторию, как это бывало в 50-х — начале 60-х годов, когда Москву захлестнула волна поэтических чтений. Это было именно то, на что публика пришла посмотреть: как далеко рискнет зайти Вознесенский, бросая вызов «табу». Мейерхольд — один из наиболее талантливых и радикальных новаторов в советском театральном искусстве раннего периода — официально канонизирован. Однако его смерть и тот факт, что он был наказан за свой «безыдейный» формализм в искусстве, обходятся молчанием. При намеке на свободомыслие Мейерхольда аудитория разразилась ритмичными аплодисментами. Юрий Любимов, режиссер Театра на Таганке, считающий Мейерхольда крестным отцом своих собственных экспериментов, бросился на эстраду и тепло обнял Вознесенского. Это вызвало новый взрыв аплодисментов.

В течение первой половины литературного вечера сам поэт сидел на сцене в сторонке, и его лицо, все еще мальчишеское в 41 год, выражало мучительное смущение. Но после антракта Вознесенский, в спортивной куртке с узором и синих вельветовых брюках, с шелковой косынкой на шее, вышел на середину эстрады. Новый поток прорвавшейся в зал публики затих. К этому времени все проходы перед центральной частью эстрады были уже забиты стоящими людьми — восторженными, охваченными энтузиазмом. Смущение Вознесенского исчезло. Он оправдал невысказанные надежды публики, начав с сатиры в стиле битников, направленной против антигуманизма технологической революции, и закончив стихи изящным поэтическим призывом не делать искусственной черной икры из нефти, а, наоборот, получать нефть из натуральной икры. Поэт глубоко тронул аудиторию стихами, приветствующими возвращение в Россию Марка Шагала, столь долго остававшегося парией в глазах представителей режима. Затем, обратившись к одному из своих ранних произведений «Антимиры», Вознесенский снова вернулся к извечному протесту против цензуры, затыкавшей глотки поэтам во все времена — от Сервантеса до Пастернака:

Теперь аудитория полностью принадлежала поэту. А он развлекал публику некоторыми из своих эксцентричных стихов, а затем прочитал доставившее аудитории живейшее удовольствие стихотворение, в котором высмеивал бесконечное стояние в очередях, предварительную запись в очередь за «дефицитом», характерные для советского образа жизни, и даже записывание номера очереди на руке, чтобы показать его на проверках, проводимых добровольцами-активистами из числа стоящих в очереди:

Однако наибольшее удовольствие доставила публике непочтительность его остроумного ответа сторожевым псам советской культуры и невежественным партийным пошлякам, упрекавшим поэта в чрезмерно сексуальной образности и языковой порнографии. Используя их собственные средства, Вознесенский обвинил этих людей в «порнографии духа»:

Публика в проходах хлынула к эстраде; люди передавали друг другу цветы, чтобы стоящие в первых рядах отдали их Вознесенскому (за все время нашего пребывания в Москве поэту были разрешены только три вечера). Охотники за автографами осаждали поэта под аккомпанемент непрекрашающихся ритмичных аплодисментов.

Мне кажется, что энтузиазм, который я наблюдал в этот вечер, символизировал стремление советской интеллигенции (которая ценит даже крохи свободно выраженных мыслей без дешевой бодрости и сковывающего догматизма ортодоксальных произведений) испытать хотя бы несколько мгновений озорного неподчинения властям. Рядом с такими западными писателями, как Беккет, Пинтер, Олби или Болдуин с их острой моральной проблематикой и безжалостной критикой социально-общественных явлений, Вознесенский и другие официальные советские либералы скорее напоминают мальчишек, озорно показывающих язык властям, чем литературную силу, которая наносит удар в солнечное сплетение морали своего общества. И все же в советской культуре так много банального, фальшивого и откровенно пропагандистского, что любой, даже тихий голос честности или хотя бы призрачной независимости от политического диктата улавливается истосковавшимся слухом подобно шепоту в библиотеке.