Хедрик Смит - Русские

Иногда кажется, что сами редакторы вдруг по ошибке сворачивают с курса, касаясь щекотливых тем, но тогда высшее начальство быстро возвращает их на «путь истинный». Однажды газета «Советская Россия» начала новый раздел под заглавием «Женский вопрос». Раздел открывался письмом одной отчаявшейся женщины-экономиста, горько жаловавшейся на двойную нагрузку женщин. Автор письма предлагала повысить работающим женщинам зарплату и сократить их рабочий день, чтобы у них было больше времени для воспитания детей. Газета предложила читателям высказать свое мнение по поводу письма, и на этом раздел закончил свое существование. Очевидно, партия не имела ни малейшего намерения сократить рабочий день женщин, так как их вклад в экономику страны настолько значителен, что не представлялось возможным перевести их на неполный рабочий день. По мнению некоторых сотрудников, работавших с письмами читателей, все эти «показушные» дискуссии по социальным проблемам похожи на тщательно подготовленное инсценированное представление. Конечно, бывают исключения, как говорил один писатель, когда какая-нибудь партийная группировка хочет использовать жалобы читателей для продвижения своих идей или для оказания давления на другую группировку в своих личных целях. Изредка отдельные письма, поднимающие животрепещущие вопросы, ускользают от цензуры. Но в целом все подчинено девизу: «Критикуй, но не обобщай», и в этом, пожалуй, — главная роль советской цензуры.

На Западе считают, что основное ее назначение — сокрытие всех не угодных режиму событий, будь то авиационные катастрофы, политические чистки или развенчание таких личностей, как Троцкий, Хрущев или враги режима. Но более существенно то, что под эгидой правящей верхушки аппарат цензуры скрывает истину, касающуюся таких сторон жизни, которые не имеют никакой связи ни с государственной безопасностью, ни с политическими тайнами советских правителей, что делает невозможным свободный обмен мнениями в обществе практически по любому серьезному вопросу.

Однажды мне дали пять страниц, представлявших собой выписку из перечня сведений, запрещенных к публикации в открытой печати. Это был лишь маленький отрывок из большого потрепанного справочника, которым пользуется Главлит, советское цензурное управление, сохранившееся, что весьма любопытно, еще с царских времен. Этим перечнем налагается запрет на опубликование военных сведений, сведений об операциях КГБ, о системе исправительно-трудовых лагерей, о самой цензуре, о помощи, предоставляемой Советским Союзом некоторым иностранным государствам, о получаемых иностранных кредитах; запрещались также любые предварительные сообщения о маршруте и местонахождении советских руководителей. Но больше всего меня поразил запрет на темы, казавшиеся мне совершенно невинными: статистика преступности и арестов; число беспризорных детей, число людей, занимающихся бродяжничеством и попрошайничеством; сведения о наркомании, о вспышках холеры, чумы и других заболеваний, включая хронический алкоголизм среди населения; о промышленных отравлениях и профессиональных заболеваниях; о производственных травмах; о числе человеческих жертв при катастрофах, крушениях и пожарах, о последствиях землетрясений, потопов, наводнений и других стихийных бедствий; о сроках пребывания спортсменов в тренировочных лагерях, «их заработной плате, денежных премиях, выдаваемых им за успешные выступления», а также финансировании, содержании и составе спортивных команд.

Каждый человек, следивший за советской прессой в течение самого непродолжительного времени, может сам продолжить этот список. В печати не публикуется огромное количество информации — общегосударственная статистика о количестве людей, все еще живущих в коммунальных квартирах; сведения о текучести рабочей силы; о служебном продвижении женщин; о том, кто получает право на поездки за границу; о социальных различиях молодых людей, поступающих в высшие учебные заведения; о реальных заработках представителей советской элиты (заработная плата, премии, вознаграждения и другие привилегии); об относительной стоимости и уровне жизни в разных частях страны (что, по словам одного сибирского журналиста, делалось сознательно, «чтобы не вызывать недовольство людей, находящихся в менее благоприятных условиях»); о различиях в социальном обслуживании города и деревни; о том, насколько полно удовлетворяется потребность населения в больничном обслуживании, путевках в санаторий, оплаченных отпусках и других жизненных благах; о классовых взаимоотношениях различных слоев советского общества, а также об отношениях национальных меньшинств к русским и друг к другу. Такой перечень свидетельствует о том поразительном факте, что советских людей лишают возможности представить себе верную общую картину собственной жизни, общества, в котором они живут, не говоря уже о возможности его сравнения с другими. Цензура не допускает этого. Время от времени появляются статьи, нередко основанные на социологических исследованиях (имеющих весьма узкий характер) и касающиеся тех важных общественных проблем, о которых я уже упоминал. Но в целом партийная монополия на средства информации не только создает чрезвычайные трудности для публичного выражения различных точек зрения, но и препятствует свободному формированию общественного мнения по любому вопросу. В результате, как заметил молодой Карл Маркс, цензура порождает общественное лицемерие, политический скептицизм, а народ «превращается в толпу людей, живущих только частной жизнью». Этот крик души я слышал от многих представителей советской интеллигенции.

«Мы не представляем собой единого общества, — сетовал как-то в полдень бородатый писатель, возлежа в шезлонге. — Мы не знаем, что действительно происходит в нашем обществе и что действительно думают другие люди. Я знаю только, о чем думает тот узкий круг людей, в котором вращаюсь, и, может быть, совсем немного о других представителях московской интеллигенции, но не имею ни малейшего представления ни о жизни рабочих и колхозников, ни об их взглядах. Мы живем в разных мирах, у нас нет одного общего мира, кроме того, который преподносит нам в печати партия. Единственный раз, когда я общаюсь с людьми из других слоев общества, — это когда моя старая военная часть собирается на свою ежегодную традиционную встречу, и мы устраиваем совместную попойку, вспоминая войну. В других обстоятельствах мы — чужие».

Улица перед московским Домом литераторов (ЦДЛ) напоминала сумасшедший дом, подобно Нью-Йорку, когда он встречал возвратившегося Боба Дилана или когда толпа девочек-подростков окружала кумира женщин Фрэнка Синатру, находившегося в зените славы. Студенты университета в элегантных импортных плащах, не обращая внимания на моросящий весенний дождь, бросались к опаздывающим в надежде достать «лишний билетик». Начала прибывать избранная публика, и милиция для поддержания порядка вызвала в качестве подкрепления подразделение войск Министерства внутренних дел. Протискиваясь сквозь толпу, я выпустил руку Энн, с трудом снова поймал ее и буквально потащил Энн за собой через бурлящий людской поток, чтобы попасть в здание.