Хедрик Смит - Русские

Иногда сторожевых псов культуры переигрывают на их собственной территории благодаря тому, что редакторы наиболее либеральных журналов наперебой стараются заполучить «читабельный» материал, чтобы сдобрить целые тома пропаганды, которую они обязаны печатать. Так, например, знатоки охотно читают научную фантастику братьев Стругацких, Бориса и Аркадия, воспринимая события, происходящие на других планетах или на Западе, как аллегорическую критику Советской России. В произведении «Хищные вещи века» Стругацкие показывают общество будущего, в котором удовлетворены все материальные потребности человека, но люди изнывают от скуки и духовного вакуума. В повести «Трудно быть богом» группа землян, отправившаяся в экскурсию на другую планету, становится свидетелем религиозного государственного переворота, и многие черты показанного писателями средневекового фашистского общества весьма знакомы русским читателям. Фантастическая повесть Стругацких «Улитка на склоне» представляет собой такую ярко выраженную карикатуру на бессмысленную бумажную волокиту, неэффективность и безоглядное лицемерие советской бюрократической системы, послужившей прообразом описанного в повести «Управления по делам леса», что газета «Правда» выступила с резкими нападками на писателей, назвав это произведение «клеветническим пасквилем на советскую действительность». После этого Стругацкие столкнулись с серьезными трудностями при дальнейших попытках публикации своих произведений.

Советским интеллектуалам доставляет удовольствие выискивать и передавать друг другу произведения подобного рода, проскочившие через цензуру. Наиболее поразительный ляпсус допустила цензура в конце 1971 г., когда Евгений Маркин опубликовал в журнале «Новый мир» стихотворение «Невесомость», в аллегорической форме высказав в нем сожаление по поводу своего присоединения к официальной кампании, имевшей целью исключить Солженицына из Союза писателей. Но когда такая интерпретация поэмы стала всеобщей среди московских интеллектуалов, игра была окончена и расправа была скорой. Мне рассказали, что ответственные за опубликование поэмы цензоры и редакторы были строго наказаны, а самого Маркина исключили из Союза писателей, тем самым закрыв ему возможность существовать писательским трудом.

Театр, пожалуй, более чем какой-либо другой вид искусства предоставляет художнику возможности для дуэли с цензором, и это является главной причиной того, что в начале 70-х годов драма была наиболее ярким и популярным из всех видов советского искусства. Я знал русских, которые, вернувшись домой из театра, продолжали смаковать тот тайный смысл, который они уловили в отдельных нюансах текста, интонациях и жестах актеров. Русские идут на спектакль в ожидании каких-нибудь нескольких строк или одного единственного монолога, которые вызовут их возбуждение, прощая спектаклю в целом скуку или ортодоксальность. Таким спектаклем, например, был «Рок-н-ролл на рассвете» — советский мюзикл на антиамериканскую тему, написанный двумя редакторами газеты «Правда», которые использовали для него американский антураж и несколько записанных на пластинки мелодий из «Иисус Христос — суперзвезда». Изображение Соединенных Штатов Америки, в основном, вписывалось в традиционный советский штамп, в соответствии с которым американское общество представляет собой аморальное общество стяжателей, стремящееся к гонке вооружений, заигрывающее с китайцами и преследующее идеалистически настроенную молодежь. Но благодаря этому авторам удалось протащить на сцену знаменитый американский мюзикл. Кроме того, в конце пьесы есть монолог полицейского детектива, выражающего своему начальству протест против лжи, процветающей среди должностных лиц. И режиссер дает понять, что это относится и к советской действительности: повернувшись лицом к публике, актер произносит: «Мы лжем на всех уровнях. Я лгу вам. Вы лжете вашему начальству. Он лжет уже самому высокому начальству. Пирамида лжи. Что удерживает ее, не давая ей распасться, — я не знаю. Может быть, она построена на боязни того, что, как только кто-нибудь выйдет из нее, вся пирамида рухнет. Но когда-нибудь все это должно кончиться. Я лично выхожу из игры».

Эффект, произведенный этой сценой на премьере, на которой я присутствовал, был подобен электрическому шоку. Актер говорил нечто такое, о чем интеллектуалы могли бы сказать только потихоньку и только в кругу людей, которым они доверяют. Вытащить такое на публику было действительно сенсационной смелостью. Конечно, поскольку речь шла об Америке, этот монолог выглядел вполне невинным, но, прочтенный перед русской аудиторией со сцены, он был полон скрытого смысла. Публика, отлично понимая это, реагировала бурей аплодисментов. Русские настолько склонны видеть скрытый смысл во всех видах искусства, что находят политические нотки даже в музыкальных выступлениях. Так, в декабре 1972 г. Мстиславу Ростроповичу, предоставившему в своем доме убежище Александру Солженицыну, обозленный Кремль запретил гастрольные поездки за границу и резко ограничил его концертную деятельность в стране. Тем не менее музыканту было разрешено принять участие в нескольких концертах, состоявшихся в рамках московского зимнего фестиваля искусств. Одним из событий фестиваля, привлекшим особое внимание публики, было исполнение Ростроповичем нового произведения ведущего польского композитора Витольда Литославского, специально написанного для знаменитого виолончелиста. По московским понятиям это произведение звучало слишком модерно, диссонансно, антиортодоксально. Понимая это, Ростропович принял соответствующие меры предосторожности, всего лишь несколько раз тайно прорепетировав это произведение с оркестром перед его исполнением в Московской консерватории, любимом прибежище либеральной интеллигенции. Мои русские друзья, присутствовавшие на этом концерте, интерпретировали выступление Ростроповича как более чем смелую популяризацию вызывающе модернистской музыки, увидев в его исполнении сознательное утверждение мировоззрения виолончелиста и композитора. В ряде пассажей одинокий лирический голос виолончели Ростроповича пробивался к слушателям через грохот и какофонию оркестра. Для друзей Ростроповича и энтузиастов это означало голос свободного и несгибаемого интеллектуального духа, пробивающегося через назойливый шум ортодоксальной культуры, невзирая на официальный контроль за его проявлениями.

Одной из излюбленных уловок ведущих либеральных театров является постановка не вызывающих возражений классических пьес, которым придается современное звучание, что делает их политически более действенными, чем любое произведение, какое только мог бы себе позволить современный советский драматург. Юрий Любимов, талантливый и яркий режиссер Московского театра на Таганке, — признанный мастер таких приемов. Его постановка «Гамлета», в которой актеры одеты в современные брюки и свитеры с высокими воротниками, а могильщики безошибочно воспринимаются как русские крестьяне, переносит атмосферу подслушивания и интриг средневековой Дании на современную советскую действительность. Современное звучание спектакля еще более подчеркивается тем, что по замыслу Любимова один из актеров читает в качестве пролога стихотворение Бориса Пастернака о Гамлете из все еще запрещенного романа «Доктор Живаго». Более того, в любимовской интерпретации Гамлет — не охваченный сомнениями принц, а разъяренный человек, борющийся с преступным правителем в преступные времена (не олицетворяет ли Клавдий Сталина?). Такая трактовка была достаточно рискованной, и Любимову пришлось выдержать тяжелую борьбу, чтобы добиться разрешения на постановку. Когда я смотрел этот спектакль, я был еще в общем-то новичком в Москве и сомневался в том, что правильно понимаю замысел режиссера. После спектакля я спросил Любимова, насколько преднамеренным было приближение его «Гамлета» к советской действительности. Выдерживая правила игры в целях самозащиты, он ответил мне, прибегнув к эллиптическому построению: «Пьеса потому и является классической, что она бессмертна. Если она когда-либо перестанет быть созвучной современности, если она не вызовет ответной реакции современной публики, если она не заставит людей задуматься о самих себе, ее вообще не будет смысла ставить». Он сделал паузу, чтобы удостовериться, что я понял его мысль, и затем, в качестве иллюстрации, объяснил мне свою трактовку монолога «Быть или не быть?», в соответствии с которой это не столько философский монолог, сколько моральная проповедь, призывающая публику не сотрудничать со злом, повторенная дважды, чтобы подчеркнуть это. «Гамлет очень порядочный человек, резко критикующий себя за бездействие, — сказал Любимов. — Он боится смерти. Мы все боимся смерти, боимся испортить карьеру, боимся неизвестного. Вот почему мы терпим зло».