Хедрик Смит - Русские

Суровое испытание, перенесенное им в лагерях, не только выработало в нем огромную нравственную отвагу и придало особую авторитетность его произведениям, но и выковало в нем целеустремленность и ограниченность автократа. Он проявил недоверчивость и несговорчивость, когда я сказал, что «Нью-Йорк таймс» сможет использовать лишь около половины текста, подготовленного им и содержавшего 7500 слов, и что мы должны задать ему несколько наших собственных вопросов. «Мы даже американскому президенту не обещаем напечатать каждое его слово», — напомнил я. Кайзера тоже задели требования Солженицына. «Он думает, что весь мир, затаив дыхание, ждет каждого его слова», — шепнул мне Боб и, обратившись к Солженицыну, сказал: «Вашингтон пост» может принять немногим более половины». Оба мы понимали, что доводы писателя по поводу его происхождения представляют весьма ограниченный интерес для американцев, но именно это Солженицын больше всего хотел видеть напечатанным. Он снова вышел, и мы попытались объяснить Наталье наши трудности и наши журналистские обычаи. Когда Солженицын появился вновь, у него было для нас предложение: он позволит нам выбрать из его интервью все, что мы захотим, если мы поручимся, что остальное будет опубликовано в каких-нибудь других западных изданиях. Мы объяснили, что это не в нашей власти. Он снова вышел и появился опять с компромиссным предложением: «Предположим, — сказал он, — что шведский корреспондент принимает в этом участие и что этот швед согласен напечатать те части, которые вы опустите». «Но ведь нету никакого шведского корреспондента», — возразил Кайзер. При этих словах Солженицын исчез еще раз и вернулся в сопровождении стройного светловолосого молодого человека, которого он представил как Стига Фредериксона, московского корреспондента Скандинавского телеграфного агентства. «Вот этот шведский корреспондент, — заявил Солженицын, — и он обещает напечатать полный текст, но сделает это на следующий день после ваших публикаций». Я снова был ошеломлен своеволием Солженицына. Мы не встречались с Фредериксоном ранее. Мы не видели, как он вошел в квартиру. Но явно к нему Солженицын несколько раз выходил из комнаты. Было ясно, что швед пришел, даже и не рассчитывая на интервью: может быть, принес новости из Стокгольма, так как он тут же согласился с условиями Солженицына, и его быстро выпроводили из комнаты, в то время как мы еще целых два часа пререкались с писателем и его женой. Мы нашли несколько мест в материале Солженицына, связанных с нашими вопросами. Наталья, казалось, начинала понимать, насколько искусственно должен звучать солженицынский текст для западного уха, и, в конце концов, писатель согласился изменить некоторые вопросы, приняв нашу формулировку. Мы долго и упорно спорили, пытаясь получить ответы на наши более широкие вопросы, которые он нашел слишком общими, слишком политическими и явно слишком рискованными: он был столь осторожен, что проверял каждое приписываемое ему слово, чтобы исключить возможность какого-нибудь неожиданного его использования против себя. В конце концов, он смягчился и туманно ответил на четыре вопроса, записав свои ответы на магнитофонную ленту. Учитывая все это, я решил, что нам удалось прийти к сносному компромиссу, но позже я узнал, как разозлил и разочаровал Солженицына результат нашего посещения: после опубликования «интервью» он послал мне личное письмо, в котором выражал свое недовольство тем, что я пустился в излишние художественные подробности, описывая обстановку нашего интервью, то, как он открывал дверь, что я нарушил логическую последовательность его материала, поместив наши вопросы перед его «интервью» (которое впоследствии Солженицын опубликовал по-русски, поскольку, как оказалось, и швед не имел возможности опубликовать его в достаточно полном виде, который бы удовлетворил Солженицына). Но в тот день, смягчившись к концу разговора, он позволил нам сфотографировать его с Натальей и Ермолаем. Когда я снимал его одного, он напустил на себя торжественный вид и ни за что не хотел улыбнуться для снимка. «Нечему радоваться», — угрюмо повторял он.

Мы вышли после этого более чем четырехчасового визита совершенно обессиленные и двинулись к моей машине. На душе было беспокойно. По дороге домой я проехал нужный поворот и когда остановился, чтобы развернуться в соответствии с правилами, кто-то налетел на меня сзади. Мы с Бобом тут же заподозрили, что происшествие подстроено КГБ, чтобы поймать нас с магнитофонными записями, фотоаппаратами, пленкой и русским текстом. Кайзер сгреб весь этот материал и в суматохе мгновенно сбежал, в то время, как я занимал милиционеров, неспешно появившихся на месте происшествия. С удивлением и облегчением я узнал, что все произошло из-за неосторожности водителя такси, который налетел на багажник моей машины и чьи пассажиры, подобно Кайзеру, сбежали, чтобы не связываться с властями. Милиционеры были очень любезны и готовы помочь, даже и не подозревая о том, что мы только что от Солженицына Через несколько дней в намеченное время наши материалы были опубликованы.

С Солженицыным я встретился вновь только почти два года спустя, накануне его ареста и высылки в феврале 1974 г. Он позвонил мне, чтобы я содействовал выпуску раньше намеченного срока той части «Архипелага ГУЛАГ», в которой он резко заявляет, что указы, имеющие обратную силу, инспирированные судебные процессы и судьи, получающие тайные инструкции от политических властей, сделали советское правосудие в политических процессах фальшивым не только при Сталине, но что оно остается таким и сегодня.

В те дни Солженицына окружала зловещая атмосфера надвигающейся опасности. Советская пресса осыпала его оскорблениями как изменника и предателя больше, чем кого-либо другого со времен политических процессов при сталинских чистках. Улицы, примыкающие к дому на улице Горького, были полны агентами КГБ, слоняющимися по тротуарам и сидящими по четверо в своих черных «Волгах». Проходить между ними было все равно, что плавать между медузами в конце августа. Солженицын дерзко игнорировал две повестки о вызове в КГБ. Но, готовясь к неизбежному аресту, предусмотрительно собрал самые необходимые вещи. Среди них была старая овчинная душегрейка, которую он носил во время своего первого пребывания в сибирских лагерях. В эти дни он намеренно передавал на Запад сигналы тревоги, делая одно заявление за другим. Его мужество перед надвигавшейся грозой было замечательно.

Встретившись, мы немного поговорили о трудном для перевода тюремном жаргоне в том отрывке из «ГУЛАГа», который он передал мне, а затем Мюррей Сигер из «Лос-Анджелес таймс» и Эрик де Мони из Би-Би-Си, которые пришли со мной, попросили у писателя интервью, но несмотря на их настойчивые просьбы он твердо отказался. «Никаких интервью», — упрямился он, с улыбкой вспоминая нашу первую встречу. Однако Де Мони все же уговорил его прочитать вслух отрывок из «ГУЛАГа», чтобы записать на магнитофон. Солженицын сел за письменный стол, волосы падали ему на лицо; Наталья стояла позади его стула, положив руки мужу на плечи. Настроение писателя изменилось. Голос, часто торопливый, высокий и резкий, приобрел глубокие и волнующие интонации, как будто он видел перед собой аудиторию. В том, что он читал, красота русского языка сочеталась со свойственными Солженицыну саркастическими приемами. Он недвусмысленно предостерегал людей Запада, говоря о том, что они до тех пор не поймут, что такое полицейское государство и до тех пор не извлекут урока из того, что произошло с Россией, пока сами западные либералы не услышат рявканье тюремщиков: «Руки назад». И он резко раскатывал это «р», как если бы по-прежнему слышал незамирающее эхо тех лет, когда ему приходилось подчиняться этой команде.