Валентина Краскова - Наследники Кремля

Счастливец, попавший в номенклатуру, т. е. зачисленный в некие списки, обеспечивающие до смертного одра жизнь в свое удовольствие за счет государства, паче всего должен уметь вдалбливать своим подчиненным — при помощи вышколенного аппарата и в полном смысле купленных пропагандистов и агитаторов — представление о несравненных достоинствах строя, привилегированном положении советских трудящихся, о непогрешимости партии и т. д. и т. п., и особой заслугой признается умение внушить окружению представление об исключительности «слуг народа», как всерьез себя называют самые разжиревшие тунеядцы, занимающие высокие и высочайшие посты, требующие, само собой, и чрезвычайной обеспеченности.

Эти присвоенные высокому чину привилегии ответственные работники, особенно высшая прослойка, до поры до времени маскировали. Сверхснабжение шло скрытыми каналами, и даже жены и любовницы министров-наркомов не рисковали щеголять драгоценностями и туалетами.

Из ряда вон выходящим случаем были бриллианты, как утверждали, из царского алмазного фонда, демонстрируемые со сцены актрисой Розенель, названной смелым карикатуристом «ненаглядным пособием Наркомпроса». Только положение дарителя — наркома просвещения Луначарского — спасало от скандала.

Но после того, как было предписано придерживаться лозунга «Жить стало лучше, жить стало веселей», а народ оказался взнузданным до состояния столбняка, фиговые листы были отброшены: лимузины, фешенебельные дачи, царские охоты, заграничные курорты и поездки, больницы-хоромы, дворцовые штаты прислуги, закрытые резиденции и, разумеется, магазины, ломящиеся от заморских яств, потому что что другое, а выпивку и закуску номенклатура, как любые выскочки, ценит: все это сделалось узаконенной принадлежностью быта ответработников. Разумеется, в строгом соответствии с табелью о рангах — важностью занимаемой должности.

Тогда, в конце двадцатых годов, не была еще вполне изжита ненавистная для партийных боссов «уравниловка» — отголосок счастливо канувшего в Лету периода ношения потертых курток, партмаксимума, сидения в голых кабинетах и привития личным примером населению спартанских нравов — и регламентация атрибутов власти еще не приобрела нынешние четкие грани стройной системы.

Поясню: если, например, заведующему отделом полагается всего место в служебном «Рафике», то начальнику Главка дается «Волга» в присутственное время, а заму министра — она же в личное пользование; второстепенному министру выделяется «Волга» в экспортном исполнении, черная, а ведущего ведомства — «Чайка» — и так все выше, вплоть до бронированного персонального лимузина с вмонтированными фирмой «Роллс-Ройс» баром, телевизором и прочими дорожными необходимостями… Та же шкала в закрытых распределителях.

Кому под праздник приносят с почтением на дом пудовый короб со всякой снедью, а кто сам отправляется на улицу Грановского и получает строго по норме полкило балыка, звенышко осетрины, копченой колбасы, баночку икры — тут опять по чину, а отчасти стихийно, кто сколько рвет.

Но как бы то ни было, большинство расходившихся по лагпункту приезжих переживали внезапное и крутое ниспровержение, тем более горькое для многих, что этому резкому переходу «из князи в грязи» предшествовало длинное, упорное, стоившее унизительных компромиссов с совестью выкарабкивание из низов.

Но было не только пробуждение у разбитого корыта, а еще и шок, встряска всего существа, вызванные полным крушением нехитрого миропонимания этих людей.

Их ниспровержение нельзя назвать нравственным крушением, потому что длительное пребывание у власти, при полной безответственности и безнаказанности, при возможности не считаться с ничьим мнением, критикой, законом, совестью, настолько притупили у «государственных мужей» понимание того, что нравственно, а что безнравственно, понимание границ дозволенного, что они сделались глухи к морали и этическим нормам…

Потрясение, о котором я говорил выше, не было тем ужасом, отчаянием, что охватывает человека, вдруг уразумевшего мерзость и непоправимость совершенных им злых дел. Оно не было Началом раскаяния при виде причиненных людям страданий, а лишь возмущением обстоятельствами, швырнувшими их на одни нары с тем бессловесным и безликим «быдлом», что служило им дешевым материалом для безответственных социальных экспериментов и политической игры.

Они не только не протянули руку братьям, с которыми их сроднило несчастье, но злобились и обосабливались, всеми способами отгораживались от лагерников прежних наборов. Всякое соприкосновение с ними пятнало, унижало этих безупречных, стопроцентно преданных вождю слуг.

Все это, считали ниспровергнутые советские партийные деятели, происки врагов, агентов капитализма, и этой формулой они хотели объяснить причины своего падения.

Именно эти «агенты» пробирались в карательные органы, чтобы расправиться с вернейшими солдатами партии и подорвать веру в непогрешимость ее «генеральной линии». Пусть им удалось там, наверху, оклеветать достойнейших — ложь будет неминуемо опровергнута, и тогда Вождь вновь взглянет отеческим оком на своих оговоренных верных холопов, и они станут с удвоенным рвением и преданностью выполнять его предначертания.

Партия разберется, партия непогрешима, партия победит! Можно, положа руку на сердце, провозгласить: «Да здравствует ее мозг и сердце — великий вождь Сталин!»

И первой заботой низвергнутых ответственных, вернее, безответственных сановников было установить — чтобы видело и оценило начальство! — четкий водораздел между собой и прочими лагерниками; в разговоры с нами они не вступали, а если уж приходилось, то был это диалог с партией.

Однако скученность и теснота брали свое. Я приглядывался и прислушивался к заносчивым новичкам, старясь разобраться: истинные ли вера и убежденность движут этими твердокаменными «партийцами»? Или в их поведении и высказываниях расчет, надежда на то, что дойдет же какими-то путями до Отца и Учителя, как пламенно горят любовью к нему сердца под лагерным бушлатом, как далеки все они от ропота и непоколебимы в своей вере в правоту Вождя и как ждут, когда он сочтет нужным шевельнуть мизинцем — поманить, и они ринутся наперегонки восхвалять его и славить, служить ему, Великодушному и Справедливому!

Чураясь зеков-некоммунистов, «твердокаменные» пытались сомкнуться с начальством, держаться с ним по-свойски, словно их — вчерашних соратников и единомышленников, рука об руку укреплявших престол вождя, — разделило всего недоразумение, случайность, которые вот-вот будут устранены. И потом, разве нет больше на крупных постах, даже среди тех, кто на снимках в газетах удостаивается быть названным «ближайшим учеником», приятелей, с кем рука об руку водили продотряды, раскулачивали, устраивали процессы, работали в органах?