Винфрид Зебальд - Campo santo

С теперь уже типичной для него открытостью и прямотой Бёлль впервые ведет речь о затянувшемся процессе осознания и эмансипации в стране, где «слишком много убийц открыто и нагло» разгуливают на свободе и «никто не докажет, что они убийцы». И продолжает: «Вина, раскаяние, покаяние, прозрение так и не стали категориями общественными, уж тем более – политическими» 12. Правда, здесь умалчивается, что и литература долго, во вред себе, воздерживалась от возможных прозрений и что политический и социальный иммобилизм и провинциализм, которые Митчерлихи непосредственно связывают с «упорным нежеланием вспоминать» 13, имел пандан и в литературном иммобилизме и провинциализме.

Если нация в целом сосредоточивала всю свою энергию и предприимчивость «на восстановлении разрушенного, на строительстве и модернизации нашего промышленного потенциала вплоть до кухонного оборудования» 14, то литература пятидесятых годов, в своего рода параллельной реакции, куда меньше определялась волей к отысканию правды, чем определенным ресентиментом относительно происшедших в экономике чудес, – в работе Митчерлихов данная констелляция диагностируется как «политическая апатия при одновременно мощной чувственной стимуляции в сфере потребления» 15.

Сознательно выступать против этой политической апатии, а не просто сетовать на незаконное чудо Малахии – вот что в шестидесятые годы станет главной задачей западногерманских литераторов. Тем самым они завершат свое подлинное éducation sentimentale как свободные писатели, завершат годы учения, что затем найдет программное политическое выражение в решительном участии многих авторов в предвыборной партийной борьбе 1969 года.

Это партийное участие означало открыто занять позицию в вопросе о подлинности демократии в Германии, где – как неоднократно напоминал Бёлль – слишком бравая и скоропалительная готовность к реформам вызывала сомнения в реальной политической сущности. Активность Генриха Бёлля и Гюнтера Грасса в предвыборной борьбе 1969 года не в последнюю очередь определялась подозрением, что их западногерманских соотечественников и впредь вполне бы устраивала единая христианско-демократическая партия, и сделанным отсюда выводом, что для дальнейшего развития демократии в Германии решающее значение имеет переход власти к социал-демократам.

Хроника кампании 1969 года отмечена восторженным чувством победы социал-демократов на выборах, одержанной с небольшим преимуществом; в ней подлинная линия демократии в Федеративной Республике неоднократно идентифицируется с долгим походом социал-демократов и не в последнюю очередь с той ролью, какую на последнем этапе этой тяжелой дистанции сыграли литературные пионеры. К итогам такого опыта относится и крепнущее понимание, что демократия – нечто большее, нежели просто здоровая экономика. Грасс подчеркивает это в «Дневнике», включив в свой текст как цитату ходовые лозунги, в которых заявляет о себе новое сознание нации, опирающееся на экономический успех: «„.и вот спустя двадцать пять лет. Из развалин и пепла. Из ничего. И снова мы есть. Без ложной скромности. Что бы ни творилось в мире. Никто не ожидал. Не стыдно показать.“

Да и еще раз да. Стоит, многоэтажная, и кое-чего стоила. Вложили столько-то и еще столько. Все крутится, течет, катится и автоматически смазывается. Не только вчерашние победители, сам Бог обращается к нам за кредитами. Мы снова есть, снова что-то собой представляем, мы снова, мы…» 16

Вопрос, звучащий в этой синоптической насмешке, касается внутренней идентичности нации и, как на первых же страницах показывает коллаж «Дневника», ответить на него можно только в комбинаторной репрезентации переживаний успехов настоящего и еще толком не расшифрованных обвинений нашего прошлого.

Вот так литературно-политические путевые заметки о предвыборной кампании в Германии одновременно становятся репортажем об исходе данцигских евреев и описанием места, которое – что весьма характерно – в атласе посвященной Данцигу работы до тех пор оставалось большим белым пятном. Без этих пассажей, повествующих о судьбе гонимого меньшинства, книга «Из дневника улитки» наверняка осталась бы скорее однослойной. Ведь только конкретная память наполняет содержанием и центральное повествование о жизни школьного учителя Скептика, и происходящие на другом уровне раздумья о меланхолии. Не в пример большинству текстов, посвященных геноциду, локально-историческая конкретизация ведет речь не о «евреях» в ужасающе абстрактном смысле; здесь автор, а вместе с ним и читатель осознают, что данцигские, аугсбургские и бамбергские евреи некогда действительно существовали как сограждане и соседи, а не только как этакий расплывчатый коллектив.

Историей данцигских евреев, которую нам излагает Грасс, мы в первую очередь обязаны не самому автору, в общем весьма сведущему в данцигских делах, но труду еврейского историка Эрвина Лихтенштайна. Поэтому даже слегка любопытствуешь, не досталась ли эта история Грассу – если мы правильно расшифровываем его собственный текст – в известном смысле даром. «Когда мы 5–18 ноября 1971 года были в Израиле, – в скобках замечает Грасс в «Дневнике», – <���…> Эрвин Лихтенштайн сказал, что вскоре в издательстве Мора в Тюбингене выйдет его документальная книга „Исход евреев из Вольного города Данцига“» 17. И в самом деле, впечатляющие реальные подробности, придающие аутентичный характер путешествию данцигских евреев с родины в эмиграцию и из эмиграции на родину, восходят почти исключительно к разысканиям Лихтенштайна.

Вопрос о том, на каком этапе замысла Грасс включил в свой текст историю исхода данцигской еврейской общины, остается открытым. Однако не подлежит сомнению, что эта глава «темной и запутанной истории», о которой в повести «Кошки-мышки» рассказчик говорит, что она «должна быть написана, но не мною и, конечно, не в связи с Мальке» 18, в конечном итоге действительно никак ни могла быть написана самим Грассом. Ведь о реальной судьбе гонимых евреев сами немецкие литераторы по-прежнему знают очень мало. Но поскольку порок нюха, если обратиться к метафоре Канетти, ведет их, как всех писателей, через бездны времени 19, они, по словам самого Грасса, вернулись домой, учуяв, что «везде – не только в нарядных особнячках, то открыто глядящих на улицу, то кокетливо прячущихся в зарослях лаванды, тут подчеркнуто холодноватых, там уютно утопающих в зелени, но и рядом с ними и вообще повсюду стоит вонь, потому что и здесь, и там, и по соседству в подвалах лежат трупы» 20.